Спокойствие. Меня коробит то, что ее величие функционирует надлежащим образом отнюдь не в отношении каждого. С Тибоном она велика, а вот с девушкой — смехотворна. Эта фрагментарность характеризует всех великих людей — великих или выдающихся. Я хотел бы, чтобы их величие было способно выдержать каждого человека, в любом масштабе, на любом уровне, чтобы оно охватывало все виды экзистенции и равно признавалось как внизу, так и наверху. Только такой дух смог бы меня покорить. Вот та необходимость, которую привил мне универсализм моего времени, стремящийся вовлечь в игру все формы и уровни сознания — высшие и низшие, и больше не довольствуется аристократизмом.

Вторник

Завтрак в «Hermitage» со случайно встреченным А. и его женой. Еда — прошу прощения — воняет хоть и шикарным, но все-таки клозетом: непонятно почему, но когда, плотно окутанный изысканностью обслуги, я склоняюсь над аппетитно выглядящими деликатесами, готов поклясться, что это клозет. А впрочем, мне хотелось спать. Может, поэтому?

Много раз меня судили и осуждали, меня и мои произведения — и почти всегда бессмысленно. Но когда вы говорите обо мне: мелочный, трус, дезертир — то не подозреваете, что в одном этом больше ранящей правды обо мне, чем вам может показаться. Вы даже не догадываетесь о том, сколь безгранично мое дезертирство. Не зря «Фердыдурке» заканчивается фразой: «Убегаю с мордой в руках».

Разве не был я на высоте задач эпохи, развернувшей знамя героизма, серьезности, ответственности? (Зато Вейль — непревзойденный глашатай всей морали современной Европы: католической, марксистской, экзистенциалистской.)

Но позвольте: нет такой духовной позиции, которая, будучи развитой до предела и последовательной, не была бы достойна уважения. Сила может существовать в слабости, твердость — в шаткости, последовательность — в непоследовательности, а великое — в малом. Отважная трусость, острая, как сталь, мягкость, атакующее бегство.

Среда

Безумный ветер.

Мучаюсь в той мере, в какой мне доступно нефизическое мучение — скорее, безнадежность, чем боль. Спешу отметить: я горд тем, что мои боли не чрезмерны. Это сближает меня с посредственностью, т. е. с нормой, приближает меня к самым фундаментальным основам жизни.

Относительно Бога. Нечего мечтать об абсолютном Боге на небесах, о Боге в давнишнем понимании. Этот Бог для меня умер, я не найду Его в себе, ибо знаю, что во мне нет на это материала. Но есть возможность Бога как вспомогательного средства, как моста-пути, ведущего к человеку.

Такое понимание Бога можно легко обосновать. Достаточно исходить из того, что человек должен существовать в рамках своего вида, что природа вообще, природа мира дана ему прежде всего в качестве природы человеческого вида, что сосуществование человека с другими людьми имеет приоритет перед его сосуществованием с миром. Человек существует для человека. Человек существует по отношению к человеку. Потому мог возникнуть миф абсолютного Бога, что он помогал человеку открыть другого человека, сблизиться с ним, соединиться.

Пример: Вейль. С кем она хочет соединиться — с Богом или через Бога с другими человеческими существами? Кого она любит — Бога или же через Бога человека? Из чего возникает ее сопротивляемость смерти, боли, отчаянию — из ее связи с Богом или с людьми? Не является ли то, что она называет милостью, состоянием со-существования с другой (но все же с человеческой) жизнью? А значит, абсолютное, вечное, неподвижное «Ты» это всего лишь маска, за которой скрывается лицо простого смертного… Грустное, наивное и трогательное… Такой прыжок до Небес, и все ради того, чтобы со своего «я» перепрыгнуть на находящееся в двух метрах чужое.

Если же вера — это лишь такое состояние души, которое ведет к другому существу, бренному, человеческому, то это состояние должно быть доступно мне даже если отбросить вспомогательный миф о Предвечном; честное слово, не знаю, почему бы не проверить действенность этого принципа на самом себе. Мне, видать, ключа какого-то не хватает. Наверное, Бог — один из возможных ключей, но должен существовать и другой ключ, соответствующий моей природе. Коль скоро речь зашла обо мне, то вся моя жизнь, весь мой опыт, вся интуиция, короче — все толкало меня в этом направлении, т. е. не к Богу, а к людям. Облегчение ухода в мир иной, я бы сказал, нормализацию умирания, я мог бы получить только путем перекладывания груза моей индивидуальной смерти на плечи других людей и вообще подчиняясь другим.

Люди — это страшная сила по сравнению с единичным человеческим существом. Я верю в сверхъестественную исключительность коллективного существа.

J. рассказывал мне о том аде, который ему пришлось пережить в немецком концлагере, в Маутхаузене. Атмосфера этого лагеря — человеческая атмосфера, поскольку лагерь создан людьми, и была она такой, что смерть стала легкой, и он, идя в газовую камеру (от которой спасся чудом), жалел, что не успел съесть утреннюю пайку хлеба. Это ослабление смерти (как явления) было не только следствием физической пытки — это «дух» стал другим… унижающим и обесценивающим.

Средства нашего общения с людьми как были, так и остаются ничтожными. Страшно одиночество животных, которые едва находят общий язык друг с другом… А человек? Мы еще не слишком далеко ушли от животных, мы понятия не имеем, чем может оказаться вторжение другого человека в нашу замкнутую самость.

Почувствовать, каким ты станешь в будущем… вот это знание!

Четверг

Лефевр о Киркегоре:

«Он потерял любовь, невесту. Он молит Бога возвратить ему все это и ждет…»

«Так чего же ждет Киркегор? Он требует повторения той жизни, которую он не пережил, он требует возвращения потерянной невесты».

«Он хочет повторить прошлое, чтобы к нему вернулась Регина[108], такая, какой она была во время их помолвки…»

Как же это похоже на «Венчание»! С той только разницей, что Хенрик не обращается к Богу. Он свергает своего отца-короля (устраняет то единственное звено, которое соединяло его с Богом и с абсолютной моралью), после чего, провозгласив себя королем, он будет стараться вернуть прошлое с помощью людей, он попытается вылепить из них реальность.

Магия божественная и магия человеческая.

Как и все марксисты, пишущий об экзистенциализме Лефевр местами кажется мне проницательным, а мгновение спустя — он как будто из окна выпадает на улицу — такой становится бульварный и невозможно плоский.

Когда же кончится этот вихрь, эта сумятица, безумие листьев, отчаяние ветвей? Одни деревья успокаиваются, а другие начинают стонать, шум переходит с одного места на другое, а я — закрыт — в доме и в себе… и сейчас, ночью, взаправду боюсь, что «нечто» может выглянуть из темноты… Нечто ненормальное… ведь моя безобразность возрастает, мои отношения с природой плохи, нечетки, неопределенны, и эта неопределенность делает меня доступным для «всех». Я имею в виду не черта, а «что угодно»… Не уверен, достаточно ли ясно? Если бы стол перестал быть столом, превратившись в… Не обязательно во что-то дьявольское. Дьявол это только одна из возможностей, вне природы — беспредельность…