Ведь то, что я знаю о своей природе и природе мира, неполно. А это то же самое, если бы я ничего не знал.

Вторник

Вчера утром я выехал автобусом, через Никочею, на эстансию Владислава Янковского, которая называется «La Cabania».

Если этот дневник, который я веду уже несколько лет, не на уровне — моем, или моего искусства, или моей эпохи, ни у кого не должно быть ко мне претензий, потому что эта работа, на которую я, возможно, не гожусь, навязана мне обстоятельствами моей эмиграции.

Я приехал в «La Cabania» в семь вечера.

«Дусь» Янковский и его дочери, Мариса и Андреа, Станислав Чапский (брат Юзефа) с женой и дочерью Леной, и Анджей Чапский с женой. Ужин, во время которого я строил рожицы барышням, а те хохотали.

Просторная комната в тихом гостеприимном домике в саду, где я разложил мои черновики, готовясь к сражению с ними. Кто решил, что писать надо только тогда, когда есть что сказать? Искусство как раз в том и состоит, что пишут не то, что можно сказать, а нечто совершенно неожиданное.

Суббота

Нет океана, его сверкания, соли, ветров. В отличие от Хокараля, здесь — спокойствие. Тишина и отдохновение. Самое главное, что здесь меня покинуло одиночество. Вечером, под лампой, семейная атмосфера, какой я не видел шестнадцать лет. Гуляю по пампе, которая здесь, как всегда пастельная и громадная, обрамлена эвкалиптами, купами деревьев. Вдали — горная гряда.

Что меня всегда поражает в аргентинской деревне: нет крестьян, нет фольварочных[111]слуг. На пространствах, которым в Польше понадобилось бы множество рук, никого. Пашет один человек, на тракторе. Он же жнет, молотит и даже засыпает зерно в мешки, передвигаясь по полю на мотокосилке, которая одновременно и молотилка. В итоге с обслуживанием этих полей, большого количества крупного рогатого скота и коней справляются несколько всегда неспешных «пеонов»[112]. Благодать, никакого сравнения с той брутальной деревней, где человек либо пан, либо хам.

Экзистенциализм.

Мне хотелось бы разделаться с беспокойствами, охватившими меня в Мар-дель-Плата. Некоторые вещи я обязан записать, чтобы они стали более связными.

Понедельник

Экзистенциализм.

Я не знаю, каким образом экзистенциализм мог бы превратиться в моих руках в нечто более значительное, чем игра в серьезность, в смерть, в самоуничтожение. Мои мысли об экзистенциализме я записываю здесь не из уважения к собственному мнению (дилетантскому), а из уважения к собственной жизни. Описывая, насколько это получается, свои духовные приключения (как будто речь идет о моих телесных приключениях), я не могу не упомянуть о двух неудачах, постигших меня: экзистенциалистской и марксистской. Крушение экзистенциалистской теории я отметил в себе недавно, рассказывая о ней в моем философском кружке… contre cœur[113], как о чем-то уже мертвом.

«Фердыдурке» я писал в 1936–1937 годах, когда об этой философии еще ничего не было известно. Но несмотря на это «Фердыдурке» — вещь экзистенциалистская до мозга костей. Критики, помогу вам сделать вывод, почему «Фердыдурке» вещь экзистенциалистская: потому что человек творится людьми, потому что люди друг друга формируют, это и есть экзистенция (существование), а не эссенция (существо/суть). «Фердыдурке» — это экзистенция в чистом виде, то есть ничего, кроме экзистенции. Поэтому в этой книге фортиссимо играют практически все основные экзистенциальные темы: становление, созидание себя, свобода, страх, абсурд, небытие… С той лишь разницей, что здесь к типичным для экзистенциализма «сферам» человеческой жизни (повседневная и подлинная жизнь Хайдеггера, эстетическая, этическая и религиозная жизнь Киркегора или «сферы» Ясперса) присоединяется еще одна сфера, а именно — «сфера незрелости». Эта сфера, или скорее ее «категория», это вклад моей частной экзистенции в экзистенциализм. Скажем сразу: это меня более всего отдаляет от классического экзистенциализма. Для Киркегора, Хайдеггера, Сартра — чем глубже сознание, тем подлиннее экзистенция, напряжением сознания они измеряют, насколько искренне, насколько реально переживание. Но только ли на сознании строится человечество? Или, может, скорее сознание, это напряженное, предельное сознание возникает не между нами и не из нас, а является продуктом усилия взаимного совершенствования в нем и утверждения, чем-то таким, к чему философ принуждает философа? А поэтому не является ли человек в частной реальности своей своего рода ребенком, всегда находящимся ниже своего сознания… но которое он ощущает в то же время как нечто чуждое, навязанное и несущественное? Если бы дело обстояло так, то скрытое детство — это та самая потаенная деградация, готовая раньше или позже взорвать все ваши системы.

Не стоит зацикливаться на «Фердыдурке», которая всего лишь цирк, а не философия. Однако факт остается фактом, что я еще до войны нашел собственный путь в экзистенциализм, то есть был как тот кот, который гуляет сам по себе. Так почему же, когда я позднее познакомился с теорией, она мне не пригодилась? А теперь, когда экзистенция моя, становясь с каждым годом все более ужасной и смешанной с умиранием, призывает меня, заставляет стать серьезным, почему эта серьезность мне ни на что не годится?

Может быть, я и простил бы этим профессорам заворот их мозга, который не хочет мыслить, их скачки из логики в нелогичное, из абстрактного в конкретное и наоборот, их мышление, изрыгающее мысль, которая на самом деле «является тем, чем она не является, и не является тем, чем является» — вот как глубоко заходят раздирающие ее противоречия. Саму себя разрушающую мысль, производящую такое впечатление, что мы пользуемся руками для того, чтобы отрубить себе руки. Их произведения — это крик отчаянной импотенции, блестящее выражение фиаско, а битье головой о стену становится здесь единственным доступным методом. Но я простил бы им и это, оно мне даже подходит. Однако перешел бы в рабочем порядке к претензиям чисто профессиональным, которые предъявляют им их коллеги по профессии, а претензии эти касаются, например, соотношения субъект-объект, или же их перегруженности классическим идеализмом, или их «внебрачных» связей с Гуссерлем. А поскольку я уже привык к тому, что философия должна быть провалом, и уверен, что в этой области мы можем располагать только отрывочными знаниями, я понимаю, что наездник, который сядет на этого коня, обязательно упадет. Нет, я не слишком требовательный. Я не прошу дать эпохальные ответы на эпохальные вопросы, я удовольствовался бы на худой конец и диалектическим шматком истины, который на какое-то время обманул бы голод. Вот именно, если бы это могло меня успокоить хотя бы на время, я не вздрогнул бы даже перед такой пищей — выблеванной.