ад тех лет Ширяева (Ширяев Б. Неугасимая лампада. М.: Товарищество русских художников, 1991. С. 50). На фоне 50–60 % смертности в большевистских лагерях Колчак, господин Голуб, со своими 3 % выглядит величайшим гуманистом!

Приводимые Голубом величины весьма лукавы. Например, почему сторонники советской власти в конце 1924 года все еще томились в заключении?! Ведь власть большевиков от Урала до Иркутска восстановилась к началу 1920 года и полностью до Владивостока к концу 1922 года. И когда же, господин Голуб, горячих сторонников советской власти освободили? Как известно, в эти годы тюрьмы и концлагеря форсированно забивались жертвами чекистского произвола, чтобы там еще содержать сторонников советской власти. И опять же хорошо известно из различных источников, что чекисты предпочитали с первых дней прихода к власти большевиков своих настоящих и мнимых противников расстреливать, а не в тюрьмах содержать. Они хорошо усвоили ленинский призыв к уничтожению как можно большего числа «насекомых» и патронов не жалели. Но об этом разговор впереди.

Деникин

Сопротивление большевистскому перевороту на юге России зародилось с первых его дней. Правда, оно было недостаточно организованным, малочисленным и слабо вооруженным, чтобы расчитывать на успех с более организованным, идеологически спаянным и имевшим значительный опыт пропагандистской работы среди населения противником.

Большое значение имел и фактор опережения в распространении большевиками популярных лозунгов «Долой войну!» и «Земля — крестьянам!». В этом отношении программы противников большевизма явно запаздывали, ничего нового населению дать не могли. А если учесть, что многие из них стояли на позициях «непредрешенчества» (оставления решения этих вопросов до созыва Учредительного собрания), то провал такой пропаганды был гарантирован.

Основная история антибольшевистского сопротивления на юге России связана с добровольческой армией Деникина. Формирование ее было длительным и трудным. У ее истоков стояли бунт Каледина и Ледяной поход Корнилова, которые существенно не переломили ситуацию в диспозиции противоборствующих сторон, но внесли значительный вклад в процесс дальнейшего организационного оформления Добрармии. Как вспоминает один из ее организаторов, генерал А. П. Богаевский, трудности были связаны с тем, что в конце 1917 — начале 1918 годов после оставления фронта основная масса казачества разбежалась по домам, большевиков еще никто всерьез не воспринимал и даже уходили к ним.

3000 офицеров и интеллигентов, гимназистов, юнкеров, средства мизерные, вооружение слабое, рабочие Ростова и других городов открыто проявляли ненависть, ожидая прихода большевиков. Казаки отказывались служить в Добрармии: «Не хотим проливать братскую кровь» («Белое дело»… С. 29). В станицах не желали пускать на ночлег — боялись мести большевиков, мало кто хотел воевать с ними — не знали, кто это и что. Общее равнодушие. Большевики такое равнодушие и нежелание служить в Красной Армии быстро сломили расстрелами и заложничеством. Иногородние (батраки, наемные рабочие) в казачьих станицах стали опорой большевиков.

Начальный вид Добрармии мало чем отличался от цыганского табора (указ. соч., с. 59) со стекавшимися сюда со всех концов России преследуемыми большевиками офицерами и прочим военным и невоенным людом, досыта успевшими наесться жестокого произвола новой власти, — в одиночку или небольшими группами. Чумазыми от рук до головы (чтобы легче выдавать себя за гегемона), оборванными и голодными, но переполненными ненавистью и жаждой борьбы с коварными захватчиками России. К сожалению, не все доехавшие до южных городов России офицеры, вновь обретшие здесь человеческий облик, спешили записаться в ряды Добрармии, хотя к лету 1918 года их, спасавшихся от большевистского террора, скопились на Украине десятки тысяч. Так, только в Киеве осело до 50 000 офицеров, в Одессе — 20 000, в Харькове — 12 000, в Екатеринославе — 8000 (1918 год на Украине. М.: Центрполиграф, 2001. С. 4).

Во многих городах проходят офицерские собрания с призывом записываться в Добрармию. В Одессе из 200 собравшихся до Новочеркасска доехало 20 человек. В Александровске из 150 человек выехало 30. Из Екатеринослава из нескольких тысяч офицеров в Добрармию приехало только 100 человек. Харьков мог дать десятки тысяч офицеров и добровольцев — на Дон выехало около двух тысяч. Киев с десятками тысяч офицеров дал ничтожное количество (указ. соч., с. 113–114).

Трусы укрылись за полным презрения обращением к населению: «Поддержать, помочь офицерам пережить невзгоды революционного времени и оберечь их, жаждущих подвига во благо Родины, от вхождения их во всевозможные авантюры» (указ. соч., с. 115).

Еще несколько недель назад эти офицеры готовы были жизни отдать за Россию на германском фронте, еще несколько недель назад, в дни керенщины, перенесли неслыханную боль унижения, вплоть до физической расправы, от своих же солдат, оболваненных большевистскими агитаторами, и должны были хорошо представлять себе, что несет им большевистская власть. Да и январско-февральское побоище офицеров в Киеве было наглядным ликом такой власти. Но, видимо, уроки, и самые свежие, русским людям не впрок, и по неизвестным психическим причинам они о них забывают или лелеют уверенность, что эта беда их минует. Возможно, и усталость от постоянных фронтовых неудач вызывала психическую депрессию, и желание пожить спокойной жизнью, отдохнуть от военных передряг накладывало печать отвращения к любой войне. Возможно, только в силу всех этих вместе взятых причин в офицерской массе Киева родилось нечто вроде ультиматума на призыв эмиссаров от Деникина вступать в ряды Добрармии, оправдывавшее их нежелание вступать в ряды защитников белой идеи. Вот этот ультиматум: «Мы должны быть в полной готовности ввиду скорого восстановления неделимой России под скипетром законного монарха силами самого русского народа» (указ. соч., с. 115). Трудно сказать, чего тут больше: политической неграмотности или политического лукавства, жажды переждать в стороне, когда большевистский морок будет ниспровержен «силами самого русского народа»? От слов «помочь офицерам пережить невзгоды революционного времени и оберечь их» веет непробудным политическим безволием и элементарной трусостью. Офицеров, чье призвание воевать и защищать народ от всяких врагов, внешних и внутренних, оказывается, народ должен оберегать, а они будут отсиживаться за его спиной, ибо не могут оберечь себя. В общем, никто не хотел умирать. Правда и то, что к 1918 году значительная часть офицеров, особенно младших, была уже не та, не царской выучки и дворянских корней, а выходцы из нижних и средних слоев, успевшие получить образование не ниже пяти-семи классов. А большая часть русского кадрового офицерства была выбита за время войны, особенно ее гвардия, полегшая в первые месяцы в Мазурских болотах.

Участь значительной массы киевского офицерства, не нашедшей мужества встать в ряды Добрармии, была весьма поучительна — ей пришлось принять позорную смерть от рук петлюровских бандитов, в конце 1918 года занявших Киев. Не смог оберечь трусов народ (указ. соч.).

К