— И только в крайнем случае, — вставил Уортроп.

Фон Хельрунг отвел глаза и сказал:

— Еще сильнее его глаз его голос. Маленький Уилл слышал его прошлой ночью и почти поддался. Если оно зовет вас по имени, сопротивляйтесь! Не отвечайте! Не думайте, что можете его обмануть, притворившись, что попали под его чары. Оно вас поглотит.

Он по очереди посмотрел на каждого. Над нашим маленьким собранием нависла атмосфера суровой серьезности. Даже Граво казался подавленным, уйдя в свои темные мысли.

— То, что мы преследуем, джентльмены, старо как сама жизнь, — сказал фон Хельрунг. — И постоянно как смерть. Оно жестоко, коварно и вечно голодно. Оно может быть таким же скрытным, как Люцифер, но по крайней мере в этом оно с нами честно. Оно не таит от нас своей подлинной сущности.

Оставался один маленький вопрос: что делать со мной. Естественно, я надеялся, что буду сопровождать доктора, но эта мысль, похоже, не привлекала даже самого доктора. Он не без оснований опасался, что я в любой момент могу впасть в спровоцированное ядом бредовое состояние и стать нежелательной, а может быть, и фатальной помехой. Столь же непривлекательно выглядел и вариант оставить меня одного. Этому особенно противился фон Хельрунг; он был убежден, что минувшей ночью чудовище меня «пометило». Доброгеану предложил отвезти меня в Общество.

— Если он не будет в безопасности среди сотни монстрологов, то где будет? — вопрошал он.

— Я думаю, ему надо пойти с нами, — сказал Торранс. Похоже, он не оставил мысли каким-то образом использовать меня как наживку. — Если не считать Уортропа, он единственный из нас, кто сталкивался лицом к лицу с одной из этих тварей.

Уортроп поморщился.

— Джон Чанлер не «тварь», Торранс.

— Ну, кем бы он ни был.

— Но я согласен, что его опыт может оказаться незаменимым, — продолжал Уортроп. — Поэтому он должен идти, но не со мной. Граво, его возьмете вы с Доброгеану.

— Но я не хочу, чтобы они меня брали! — выкрикнул я, забывшись от невыносимой перспективы быть отлученным от него. — Я хочу идти с вами, доктор.

Он проигнорировал мою мольбу. В его глазах появился знакомый мне свет, обращенный внутрь. Казалось, он одновременно и с нами, и где-то очень далеко.

Пока мужчины заряжали свое оружие серебряными пулями и навешивали на пояса серебряные ножи, он отвел меня в сторону.

— Пойми, Уилл Генри, моя главная забота — уберечь Джона от этих безумцев. Я не могу сразу быть во всех местах. Я поговорил с Пельтом, и он согласился держать слишком рьяного Торранса на коротком поводке. Граво меня мало волнует — этот человек в жизни не стрелял и не смог бы попасть даже в стену амбара. А Доброгеану не видит дальше четырех дюймов от своего носа. Но, хотя он и стар, он свиреп. Нож все еще у тебя?

Я кивнул.

— Да, сэр.

— Это все чепуха, ты ведь знаешь.

— Да, сэр.

— Джон Чанлер очень болен, Уилл Генри. Я не стану притворяться, будто все понимаю о его болезни, но он и сам не стал бы отрицать, что у тебя есть полное право себя защищать.

Я сказал, что понимаю. Монстролог давал мне разрешение убить его лучшего друга.

Вообще говоря, они не очень отличались — место, где он пропал, и место, где его нашли.

Пустыня и трущобы были лишь двумя ликами одной опустошенности. Серая земля рвущего душу ничтожества трущоб была столь же безысходной, как выжженная огнем и занесенная снегом лесная brûlé. Обитателей трущоб преследовал тот же голод, за ними гонялись такие же хищники, не менее жестокие, чем их лесные собратья. Иммигранты жили в убогих домах, набиваясь в комнаты чуть больше чулана, и их жизнь была жалкой и короткой. Только двое из пяти детей, родившихся в гетто, доживали до восемнадцати лет. Остальные становились жертвами алчного голода брюшного тифа и холеры, ненасытного аппетита малярии и дифтерии.

Неудивительно, что чудовище выбрало для охоты это место. Дичь здесь исчислялась сотнями тысяч, была упакована на территории, измеряемой не милями, а лишь кварталами; дичь безымянная и еще более беспомощная, чем самые затерянные в лесах ийинивоки, но так же хорошо знакомая с летящим на сильном ветру зовом, манящим на всем понятном языке желания.

Придя сюда, чудовище пришло к себе домой.

Моей группе достался богемский квартал, где днем раньше пропала девочка по имени Анешка Новакова. О ее исчезновении не сообщили в полицию, но известили местного священника, который, в свою очередь, рассказал об этом Рийсу.

Анешка, как мы узнали, была не из тех девочек, которые могут просто сбежать. Она была крайне застенчивой и маленькой для своего возраста, послушной старшей дочерью, помогавшей родителям крутить сигары за 1,20 доллара в день (чтобы кормить, одевать и обеспечивать жильем семью из шести человек). Она каждый день по восемнадцать изматывающих часов безвылазно проводила в их крохотной двухкомнатной квартире — одна из тысяч контрактных рабов табачных королей. Семья обнаружила ее пропажу утром/ Анешка Новакова пропала посреди ночи, когда семья спала.

Доброгеану, который сносно говорил по-чешски, получил адрес от священника, который не очень понимал наш интерес к этому делу, но имя Рийса имело большой вес в его приходе. Вовлеченность реформатора придавала нашему делу легитимность, хотя священник и проявил свое привычное недоверие к чужакам.

— Вы сыщики? — спросил он Граво. Он был особенно подозрительно настроен к этому французу, сующему свой галльский нос на его территорию.

— Мы ученые, — обтекаемо ответил Граво.

— Ученые?

— Это как сыщики, святой отец, только лучше одетые.

Квартира Анешки была в пределах пешего хода, но эта прогулка скорее напоминала поход в преждевременно сгустившихся из-за сильного снегопада сумерках. На каждом углу горели бочки с углями, как маяки, указывающие путь в трущобы, и дым от них еще больше сгущал снежную завесу, скрывая от глаз ландшафт. Мы шли в мир, почти лишенный красок, спускались в серое ущелье.

Посреди квартала Доброгеану нырнул в какой-то просвет (это трудно было назвать переулком) между двумя ветхими зданиями, такой узкий, что нам пришлось пробираться боком, спиной к одной стене и почти упираясь носом в другую. Мы вышли на открытую площадку размером не больше гостиной фон Хельрунга.

Мы пришли на участок задних домов, называемых так, потому что они выходили не на основную улицу. Там было, наверное, от тридцати до сорока домов, наспех и кучно построенных по три-четыре вместо одного, разделенных кривыми проходами, узкими, как тропы в джунглях, с лабиринтом ветхих заборов, висящим на натянутых веревках бельем, шаткими перилами лестниц, безжизненной землей, утрамбованной до бетонной крепости тысячами худых ботинок. Я слышал блеяние коз и чувствовал вонь от сортиров, стоящих над мелкими канавами, переполненными человеческими испражнениями.