— Ничего не думаю, — отвечал врач. — При такого рода болезнях можно ожидать всего и ничего нельзя предвидеть. Ваши родители поступили опрометчиво, отказавшись пойти на некоторые затраты и поместить ее в одно из особых заведений, где ученые люди специально занимаются исключительными случаями. Что до меня, то я никогда не брал на себя смелости говорить, что вылечу ее, и, думаю, даже более искусные врачи, чем я, не могли бы сегодня поручиться, что сделают это. Слишком поздно. Все, чего я желаю, — это чтобы ее маниакальная замкнутость и нелюдимость не перешли в буйство. Старайтесь ей не противоречить и не вызывайте ее на разговоры, чтобы мысли ее не сосредоточивались на одном предмете.

— Увы! — отозвалась Роза. — Я не смею с вами спорить, и все же подумайте — как непереносимо всегда жить одной, испытывать ужас перед всеми людьми! И вот когда наконец она стала искать какого-то сочувствия, сострадания, можно ли на эту жажду душевного тепла отвечать ледяным молчанием? Знаете, что она говорила мне сейчас? Она говорила, что с тех пор, как «это произошло», то есть — как она рехнулась (она утверждает, что тому уже пятьдесят четыре года), она непрерывно занималась поисками любви. Да только не больно много ее она нашла, бедняжка, уж я-то знаю!

— И речь ее была достаточно осмысленной?

— К несчастью, нет! Она высказывала различные жуткие идеи и пересыпала все чудовищными угрозами.

— Ну вот, вы сами видите, что такие бредовые словоизлияния не только не целительны, но, напротив, опасны. Поверьте мне, лучше оставьте ее одну, и если она захочет, как ей привычно, уйти из дома, не давайте никому ее удерживать. Только таким образом можно избежать повторения вчерашнего приступа.

Роза послушалась лекаря, но с тяжелым сердцем; в это время, однако, Марсель, которая шла к себе с намерением сесть писать письмо, увидела свою юную приятельницу грустной и озадаченной и убедила ее пойти развлечься, обещав, что при первом же крике, при первом же признаке нового возбуждения сестры сообщит ей о происходящем через Фаншону. Кроме того, госпожа Бриколен вернулась уже домой — у нее было много дел по хозяйству, а бабушка — та тоже уговаривала Розу еще разок до конца гулянья станцевать бурре.

— Подумай, — сказала она Розе, — ведь у меня теперь каждый праздник на счету; что ни год, я говорю себе; «Поди, до следующего не доживу». Мне, право, надобно еще поглядеть сегодня, как ты танцуешь и веселишься, а не то у меня будет горько на душе и мне все будет казаться, что теперь меня настигнет несчастье.

Не успела Роза сделать и нескольких шагов по площади, как рядом с ней появился Большой Луи.

— Мадемуазель Роза, — произнес он, — ваш папенька не говорил вам ничего худого про меня?

— Нет, не говорил. Напротив того, он утром почти что прямо приказал мне танцевать с тобой.

— А потом ничего не было?

— Да я его только мельком видела, он и не разговаривал со мной. Похоже, он очень занят какими-то делами.

— Что же ты, Луи, — обратилась к нему бабушка Розы, — почему не приглашаешь танцевать мою внучку? Не видишь разве, что ей охота поплясать?

— Правда, мадемуазель Роза? — спросил мельник, беря молодую девушку за руку. — Вы все-таки решили еще потанцевать со мной сегодня?

— Отчего же не потанцевать! — отвечала Роза с задорной небрежностью.

— Если вам желательно танцевать с кем-нибудь другим, а не со мной, — промолвил Большой Луи, прижимая руку Розы к своему сердцу, которое сейчас билось в его груди с особенной силой, — только скажите, я сам его к вам приведу.

— А не значит ли это, что вы хотели бы подменить себя кем-нибудь другим? — отозвалась лукавая девица, останавливаясь.

— Вы так думаете? — вскричал мельник, млея от восхищения. — Ну что ж, постараюсь вам доказать, что ноги у меня еще не отнялись!

И он стремительно увлек ее в самую гущу танцующих; мгновение спустя, забыв о своих тревогах и огорчениях, они уже легко порхали по траве, держась за руки несколько крепче, быть может, чем того требует бурре.

Но этот упоительный танец еще не успел закончиться, как в круг танцующих ворвался Бриколен, ожидавший удобного момента, чтобы нанести мельнику оскорбление на глазах у всех жителей села и тем сильнее унизить его. Повелительным жестом остановив волынщика, чтобы не пришлось его перекрикивать, и схватив за руку Розу, он возопил:

— Дочь моя! Вы порядочная и достойная девушка, не танцуйте никогда больше с людьми, которых не знаете!

— Мадемуазель Роза танцует со мной, господин Бриколен, — сказал Большой Луи в сильном волнении.

— Вот это-то я ей и запрещаю, а вам, сударь, решительно запрещаю приглашать ее на танцы, заговаривать с ней, а также переступать порог моего дома, и еще запрещаю…

Громовый голос Бриколена вдруг осекся; арендатор захлебнулся в потоке собственного красноречия и стал уже заикаться от ярости. Тут Большой Луи прервал его.

— Господин Бриколен, — сказал он, — вы, как отец, вправе распоряжаться своей дочерью, вы вправе также отказать мне от дома, но вы не вправе публично оскорблять меня, не объяснившись прежде со мною без посторонних.

— Я вправе делать, что хочу, — ответил рассвирепевший арендатор, — и тем более — сказать негодяю, что я о нем думаю.

— Кому вы это говорите, господин Бриколен? — спросил Большой Луи, и в глазах его засверкали молнии; с самого начала этой сцены он говорил себе: «Ну вот, допрыгался! Получаю в конце концов по заслугам», но спокойно сносить оскорбления он не мог.

— Кому надо, тому и говорю! — ответил господин Бриколен с величественным видом, но в глубине души вдруг оробев.

— Если вы обращаетесь вон к тому дереву — меня это не касается! — отпарировал Луи, стараясь сдержать себя.

— Поглядите-ка, какой бешеный! — воскликнул Бриколен, отступив на шаг и сомкнувшись с кучкой зевак, которые столпились за его спиной. — Грубит мне! А за что? За то, что я ему запрещаю разговаривать с моей дочерью. Разве я не имею на это права?

— Да, да, вы имеете на это полное право, — подтвердил мельник, стремясь поскорее уйти, — но вы все-таки должны будете изъяснить мне свои резоны, и я приду и попрошу вас сделать это, когда вы поостынете, да и я тоже.

— Ты что, угрожаешь мне, голодранец? — вскричал перепуганный Бриколен и, обращаясь ко всем собравшимся как к свидетелям, повторил с пафосом: — Он мне угрожает! — Он прокричал эти слова так, словно призывал своих издольщиков и батраков защитить его от опасного человека.

— Да что вы, господин Бриколен, кто вам угрожает? — произнес Большой Луи, пожимая плечами. — Вы меня и не слушаете вовсе.

— И не хочу тебя слушать, нечего мне слушать неблагодарного, подлого притворщика, который только прикидывался другом. Да, — добавил он, видя, что этот упрек скорее огорчает мельника, нежели вызывает у него гнев, — ты притворщик, а не друг, настоящий Иуда!

— Иуда? Но ведь я же не иудей, господин Бриколен!