— О Марсель! Дорогая, несравненная моя Марсель! Но почему же вы сомневаетесь во мне?

— Потому что интеллект мужчины отличен от нашего. Любовь и уединение — недостаточная пища для него. Ему нужны деятельность, труд, надежда быть полезным не только своей семье, но всему человечеству.

— Так именно поэтому разве не долг наш — добровольно обречь себя на бессилие нищеты?

— Значит мы живем в такое время, когда один долг человека противостоит другому его долгу? Ведь интеллект обретает силу, лишь озаренный светом знания; знание же достигается лишь благодаря той силе, которой обладают деньги; а между тем все, чем пользуешься, что приобретаешь, чем владеешь в этом мире, идет в ущерб другим, кто не может приобрести ничего, кто не владеет ничем из благ духовных и материальных.

— Вы обращаете против меня мои собственные утопии, Марсель! Увы! Что я могу вам ответить? Разве только — что мы в самом деле живем во времена вопиющих, неразрешимых противоречий, когда благородные сердца, жаждущие добра, вынуждены мириться со злом. Нет недостатка в доводах, которыми баловни судьбы могут убеждать себя в том, что они должны заботиться о своем собственном существовании, возвышать, поэтизировать его, дабы сделать себя деятельным, мощным орудием служения себе подобным; что жертвовать собой, себя принижать, отрекаться от себя самих подобно пустынникам ранней поры христианства — это значит подавлять в себе благотворную силу, гасить светоч, ниспосланный богом людям, чтобы наставить на путь истинный и спасти их. Но сколько гордыни в таком рассуждении, как бы убедительно ни звучало оно в устах иных просвещенных и искренних людей! Это рассуждение аристократов. «Сохраним наши богатства, чтобы оказывать помощь беднякам», — говорят также и все ханжи вашей касты. «Именно мы, — говорят князья церкви, — призваны богом просвещать людей». «Мы, только мы, — говорят демократы буржуазного толка, — должны открыть народу пути к свободе!» Посмотрите, однако, что за помощь оказали несчастным сильные мира сего, что за образование, что за свободу дали они им! Нет! Частная благотворительность не может ничего изменить, церковь не хочет, а современный либерализм не умеет. Я падаю духом, и мужество покидает меня, когда я думаю; где же выход из лабиринта, в котором мы блуждаем, мы, кто ищет истины и кому общество отвечает лживыми посулами и угрозами. Марсель, Марсель, будем любить друг друга, и пусть дух божий не оставит нас!

— О, будем любить друг друга! — вскричала Марсель, бросаясь в объятия своего возлюбленного. — И не покидай меня, не оставляй меня одну в моем неведении, Анри, ибо ты вывел меня за узкие пределы католической религии, в лоне которой я спокойно спасалась, довольствуясь тем, что мой исповедник отпускает мне грехи, и не думая о том, дастся ли мне отпущение самим Христом. Да, я мирилась с мыслью, что не могу быть последовательной христианкой, с тех пор как один священнослужитель сказал мне: «С небом можно поладить», но ты, ты открыл мне новые горизонты, и отныне я не буду знать ни минуты покоя, если ты оставишь меня без водительства в этот сумеречный час, когда мрак только начал рассеиваться от забрезжившей вдали истины.

— Но ведь я сам ничего не знаю, — с горечью ответил Лемор. — Я сын своего века. Мне неведомо будущее, я не могу ни понять, ни истолковать прошлое. Яркие вспышки света озарили меня, и, как все молодое и честное сегодня, я ринулся навстречу этим мощным молниям, которые освобождают нас от заблуждений, но не открывают нам истины. Я ненавижу зло, но не знаю, что здесь добро. Я стражду, о, как я стражду, Марсель… И лишь в тебе нахожу я воплощение того идеала, который, по моему убеждению, должен был бы господствовать во всем мире. О Марсель, моя любовь к тебе вобрала в себя всю ту любовь, что люди изгоняют из своей среды; всю ту преданность ближним, которую общество парализует и ни во что не ценит; всю ту душевную мягкость, которую я хотел бы, но не могу передать людям; все вложенное в меня богом милосердие к тебе и к ним, которое способна понять и ощутить лишь ты одна, тогда как все прочие высокомерны и бесчувственны. Будем же любить друг друга и сохранять душевную чистоту, не смешиваясь с теми, кто ныне торжествует, но и не опускаясь до состояния тех, кто безмолвно покорствует. Будем верны друг другу, как два мореплавателя, пускающиеся за океан на поиски новых земель, но не уверенные, что они когда-либо достигнут их. Будем любить друг друга не для того, чтобы черпать счастье в «эгоизме вдвоем», как обычно называют любовь, но чтобы вместе страдать, вместе молиться, вместе искать, как нам, бедным птицам, потерявшимся в бурю, заклясть стихию, которая разметала всю нашу стаю, и чтобы собрать под своими крылами таких же, как мы сами, скитальцев, сломленных ужасом и отчаянием!

Лемор плакал, как дитя, прижимая Марсель к своему сердцу. Воодушевленная его пламенной речью, Марсель в порыве восторженного преклонения перед ним рухнула на колени, словно дочь перед отцом, и взмолилась:

— Спаси меня, не дай мне погибнуть! Ты был здесь и слышал, как я советовалась с посредником о своих денежных делах. Я позволила убедить себя в том, что должна бороться за остаток своего состояния, дабы сын мой не вырос невеждой и не коснел всю жизнь в духовном убожестве. Если ты меня осудишь за это, если ты докажешь мне, что, живя в бедности, он будет более достойным, более возвышенным душою человеком, я, быть может, решусь на отчаянный шаг и обреку его на физические страдания, дабы укрепить его дух.

— О Марсель! — воскликнул Лемор, усадив ее снова и, в свою очередь, став на колени перед ней. — В тебе есть сила и решимость святых великомучениц былых времен. Но где та купель, в которой мы окрестим заново твое дитя? Церковь бедняков еще не воздвигнута, они живут разобщенные, без всякого наставления: одни смиряются по привычке, другие поклоняются золотому тельцу по глупости, третьи свирепствуют из мстительности, а иные насквозь изъедены пороками, развратились и утратили человеческий облик. Мы не можем просить первого встречного нищего возложить руки на твоего сына и благословить его. Он, возможно, слишком многое перенес, чтобы в нем не угасла способность любить, он может оказаться разбойником! Оградим же твоего сына от зла, насколько это будет в наших силах, привьем ему любовь к добру и стремление к истине. Его поколение, быть может, откроет ее. И можно допустить даже, что когда-нибудь оно наставит нас самих. Сохрани свое богатство; как могу я тебя укорить за это, когда я вижу, что сердце твое отнюдь не привернуло к нему, что ты смотришь на него, как на временно порученное тебе достояние, за которое бог спросит с тебя отчет. Сохрани ту небольшую толику денег, что еще осталась у тебя. Наш славный мельник говорил на днях: «В одних руках все очищается, в других все грязнится и портится». Так будем же любить друг друга и уповать, что настанет день, когда господь просветит нас. А теперь, Марсель, я ухожу; я вижу, что должен сделать над собой усилие, — ты хочешь этого, и я сделаю его. Завтра я покину прекрасный, мирный край, где я прожил два дня и был, несмотря ни на что, так счастлив. Через год я вернусь, и, будешь ли ты тогда во дворце или в хижине, для меня — я постиг это теперь — не может быть иного выбора, как простереться у твоего порога и повесить на дверь свой страннический посох, чтобы никогда больше не брать его в руки.