Не терпел он и приглашений в те дома, где «будут важные люди». Они, мол, могут помочь — с публикацией или с записями пластинки. С дефицитными бытовыми услугами. С загранпоездками — например, на зимнюю Олимпиаду 1980 года в американском курорте Лейк-Плэсид (вот где Визбор мог бы от души покататься на горных лыжах!) или в Международный дом творчества журналистов на берегу венгерского озера Балатон. Но Визбор не привык петь для начальства: это было бы противно самому духу всего его творчества и всей его судьбы. С молодых лет считая, что песни должны быть «друзьями», он и был поэтом дружеского круга, а в другом контексте его песни не то что непредставимы — просто не звучат. Вообще, отправляясь куда-нибудь в гости, он никогда не брал с собой гитару. Если действительно в компании будет соответствующий настрой и песни окажутся уместными и нужными — инструмент непременно найдётся (сколько раз было так!). А если нет — он не скоморох, приходящий к людям для того, чтобы их развлекать и навязываться. Это было не позой, не стремлением продемонстрировать окружающим свою независимость, а внутренней сущностью Визбора, его естеством. Как и другие известные барды (например, Галич, писавший: «Непричастный к искусству, / Не допущенный в храм, — / Я пою под закуску / И две тысячи грамм»), он сталкивался с потребительским отношением к своему творчеству и, не зазнаваясь, в то же время знал себе цену — не денежную, конечно, а человеческую и творческую.

Иной раз Нина нечаянно его задевала, но потом жалела и раскаивалась. Был эпизод, когда они вдвоём поехали на юбилей Алексея Лупикова и Нина в машине спросила Юрия, какой подарок он приготовил. Он, не отрываясь от руля, кивком показал ей на заднее сиденье, где она вдруг увидела… большой портрет мужа. Такой подарок показался ей самонадеянным, что ли. Как это — подарить свой портрет? «Ты, похоже, себя за гения держишь», — как бы шутя, но не без ехидства спросила она, не зная, что на обороте портрета было написано Юрино поэтическое посвящение другу (это и был собственно подарок, а изображение играло роль авторской «подписи»). Его это задело, но сдержался, не ответил резкостью. Ответил зато едким — по отношению к себе — парадоксом: «Да, гений — потому что в полной мере осознаю степень своей бездарности». Нина осеклась и не стала продолжать разговор. Самой же Нине на день рождения он дарил всегда не вещи, а стихи. Подарок настоящего поэта.

Но тот случай с портретом — исключение. В целом у них сложился счастливый семейный очаг, в котором право мужа на творческую жизнь, на необходимое для этого уединение было неоспоримым. Будучи общительным по характеру человеком, Визбор как всякий пишущий (рисующий, сочиняющий музыку…) дорожил теми моментами, когда он оставался один на один с белым листом бумаги. Когда он находился в Москве, то утренние часы — от шести до десяти — обычно сидел за пишущей машинкой, работал. Утром свежее голова, энергичнее ум, бодрее настрой. Работал Визбор не только над стихами, но и над прозой, над киносценариями (об этом мы ещё скажем отдельно). Бывало так, что работа не шла, что-то не получалось. Эти моменты Нина сразу чувствовала: муж становился замкнутым, мало говорил, словно отгораживался. Старалась не раздражать…

Иногда он рисовал, но всерьёз к этому своему увлечению не относился — не то что к работе со словом. Рисование было для него, может быть, способом творчески переключиться, отдохнуть от главного дела. Любил рисовать одинокую сосну — как любит кто-нибудь после тяжёлого трудового дня услышать одну и ту же любимую песню или посмотреть много раз виденный любимый фильм. К тому же одинокая сосна — невольный знак творческого уединения, столь необходимого любому художнику. Когда годы спустя, уже в 2000-м, живописные работы Визбора будут выставлены в Музее им. Николая Рериха, известный альпинист Борис Садовский заметит по их поводу, что поэт-художник «рисовал не реальные вершины, а свои фантазии».

Хотя Визбор оставался Визбором и в этом браке, всё же его жизненные обстоятельства в какой-то степени изменились. Жил он по-прежнему как бы на два дома: своя квартира в доме на улице Чехова и квартира Нины в доме на Студенческой. Но со временем к этим двум адресам прибавился и третий — то и дело, впрочем, менявшийся. Супруги стали снимать дачу — чаще всего в посёлке Советский писатель в подмосковной Пахре, на Калужском шоссе, примерно в 20 километрах от Кольцевой автодороги, с северной стороны Академгородка, который как раз в ту пору (если точно — в 1977 году) был переименован в город Троицк. Там были сосредоточены несколько крупных научно-исследовательских институтов. Вообще-то поблизости от Троицка и от дачного посёлка протекает река Десна, а не Пахра, но так уж получилось, что название возникло по ассоциации с посёлком Красная Пахра, что находится южнее Троицка, в нескольких километрах от него (там же течёт и речка Пахра). Визбору, во-первых, оказалось по душе это место, а во-вторых — ему, возможно, нравилась сама мысль о том, что он, не будучи, в отличие от хозяев многих других дач, «профессиональным» писателем (то есть не имея членского билета Союза писателей), живёт в литературном месте, где дух творчества разлит в самой атмосфере посёлка, где стояли дома Твардовского, Симонова, Тендрякова, Трифонова… Когда ездили на дачу, на выезде из столицы проезжали Тёплый Стан — в своё время это была деревня, а теперь «спальный» район многоэтажных новостроек. Визбор увековечил его в полуиронической песне, написанной от имени некоего моряка «Севы Калошина», но отразившей, наверное, и что-то личное для её автора — по крайней мере, в финальных строчках:

По соседству с Советским писателем был дачный посёлок Академический, иногда супруги селились там. Бывало, что снимали дачу и в другом писательском посёлке — знаменитом Переделкине, воспетом Визбором в «Переделкинском вальсе» 1978 года (написанном, правда, уже не в Подмосковье и не в Москве, а на Памире). Песню он однажды попытался записать на магнитофон, но стихи подзабыл и вспомнил только припев. Зато полный текст песни остался на бумаге: «…Переделкино спит / После скучных субботних веселий / И не знает ещё, / Что настала уж зимняя жизнь. / Мы неспешно идём, / Мы справляем любви новоселье, / И нетоптаный снег / Удивительно кстати лежит. / Ах, какая зима / Опустилась в то утро на плечи / Золотым куполам, / Под которыми свет мы нашли. / И не гаснет огонь, / И возносятся сосны, как свечи, / И Борис Леонидыч / Как будто бы рядом стоит…» Как же снимающему здесь дачу поэту не помнить о «Борисе Леонидыче»? Но подспудно вспомнился Визбору и Ярослав Васильевич: «Переделкинский вальс» написан в поэтическом ритме стихотворения Смелякова «Если я заболею…», много лет назад ставшего, как мы помним, визборовской песней и теперь «напомнившего» ему о себе.

Дача же, которую они с Ниной здесь снимали, принадлежала Владимиру Татарашвили, другу кинодокументалиста Германа Фрадкина, которому Визбор-дачник запомнился сидящим на терраске с трубкой во рту и с радиоприёмником (назначением последнего в данном случае было заглушать прочие шумы — чтобы они не мешали). «Работал как проклятый», — свидетельствует Фрадкин. Полноценная творческая работа давала Визбору и ощущение полноты жизни, проходящей не зря. Переделкино вдохновляло порой и на стихи, к Подмосковью отношения вроде бы не имеющие, — например, такие: