она просто боится. Райт дал ей водЫ; и она сделала несколько ГЛОТКОВ; избегая смотреть на меня. Лишь один раз после долгого молчания она произнесла: «Эм^ с тобой все в порядке? МожеТ; это и к лучшему». Но я не ответил. Не сказал я и о ТО М ; что за окровавленный мешок лежит на дне повоз- КИ ; а она и не спрашивала.

Мы свернули с тракта на тропинку ведущую к дому. В лицо дул теплый ветероК; к которому примешивались болотные миазмы. Я ухватился за край повозки и занозил ладонь. Каждый раЗ; когда мы подпрыгивали на ухабах, кольцо Люциана под моей рубашкой ударялось о грудь. Я представил, что будет со мной после; быть может, я выйду на свет, как шахтер из-под земли, щурящийся от яркого солнца, и все начну с начала, смогу опять влюбиться. Я снова стану невинным, и все будет как в первый раз.

Повозка скрипнула и остановилась. К горлу подкатил густой комок желчи. Я сглотнул, борясь с тошнотой. — Иди, — скомандовал Эйкр.

Но я не мог пошевельнуться. Все мысли улетучились. — Позвони в колокольчик, — с мрачным терпением продолжал Эйкр. — Скажи, что тебе нужен переплет. Она спросит, уверен ли ты, и о чем хочешь забыть. Тогда расскажи ей о Люциане. Ничего сложного. — Он пошарил в кармане и достал визитную карточку. — А если спросит, чем будешь платить, отдай ей это.

Я взял у него карточку. «Пьер /арне, фабрикант» — гласила надпись на ней. Перевел взгляд на другую руку, намертво вцепившуюся в край повозки, не зная, как заставить себя разжать пальцы.

— Эм... Прошу тебя.

Я взглянул на Альту. Райт тыкал ее пальцем в шею, улыбаясь во весь рот своей придурковатой улыбкой.

Тогда я встал. Надо сделать шаг, потом еще один, подумал я, и тогда, может быть, смогу дойти до двери. Я пообещал себе, что, сделав шаг, еще смогу передумать; но потом шаг превратился в два, в три, и я очутился на пороге и позвонил в колокольчик. Тот отозвался в доме нестройным перезвоном.

Через некоторое время открылась дверь. Переплетчица оказалась совсем старой и похожей на ведьму.

— Мне 11ужен переплет, — отчеканил я, словно рассказьшая выученный урок. За ее спиной виднелся коридор: темные панели на стенах, лестница, двери, ведущие в разные комнаты. В доме было темно; лишь красноватое пятно закатного света, просочившись сквозь оконную решетку, лежало на полу. Пятно цвета пламени или старого красного дерева, гладко отполированного, прочного... Я уставился на него, не желая смотреть в лицо старухе. — Мне нужно забыть. — Ты уверен? Как тебя зовут, мальчик?

Я ответил и, должно быть, не соврал, потому что перед ответом не задумался. Пятно света на полу померкло. Снаружи пылали солнце, небо и закат. Я старался думать только о них.

Не знаю, сколько времени прошло, но в конце концов она взяла меня за руку и повела по коридору в мастерскую. Я послушно следовал за ней; руки и ноги были как деревянные. Она отперла дверь. За ней оказалась тихая комната с грубо сколоченным деревянным столом, освещенным последними KocbttiH лучами закатного солнца. Переплетчица указала на стул, и я сел. Ее лицо выражало сочувствие; она словно говорила: расскажи мне все. Я все пойму.

— Надо подождать, — произнесла она. Мы долго ждали, и наконец последний луч солнца дополз до дальней стены, становясь все тоньше и алее с каждой минутой; биение моего сердца замедлилось, усталость взяла свое, и узлы напряжения, не дававшие мне расслабиться, начали ослабевать. Наконец она протянула руку и коснулась моего рукава. Я не отдернулся.

— Теперь можешь рассказать, — промолвила она. — Люциан, — ответил я, — мы повстречались в руинах старого замка. Зря мы забрели туда тем вечером.

ЧАСТЬ ТРЕТЬ XX

Глаза Эмметта Фармера вылезают из орбит. Он падает на колени и глотает свои воспоминания, как человек, которого заставляют пить воду, пока не лопнет его желудок.

Меня тошнит от запаха горелой кожи. В камине клубится дым; щиплет в глазах. Пальцы отпускают колокольчик. Не помню, звонил я в него или нет. Я не могу шевельнуться. Еще ни разу в жизни я не видел ничего подобного. Его лицо искажено гримасой; оно опухает, пальцы беспомощно цепляются за воздух. Он задыхается и пускает пузыри; словно мешок с котятами идет на дно.

Мне его не жаль. Он сам виноват, я так считаю. Это он поджег книгу, а не я. И должен был понимать, что за этим последует. Он падает на четвереньки и царапает ногтями отцовский персидский ковер; его тошнит на ковер, но это его проблемы. Он сам напросился. И все же я не могу отвести от него взгляд.

— Люциан, — внезапно произносит он. Или мне это только кажется?

Он произносит мое имя еле слышно, а может, и не произносит вовсе; может, просто последовательность звуков, гласного и свистящего, и гримаса на его лице заставляют меня думать, что он обращается ко мне. Скорее всего, мое имя послышалось мне, как в шепоте ветра нам слышатся осмысленные слова. 7юди вечно ищут смысл в бессмысленных вещах.

Но вдруг он просит о помощи? Впрочем, я ничем не могу ему помочь. Даже если бы я заставил себя к нему прикоснуться, что я могу сделать? А если ему нужна помощь, пусть зовет меня «Дарне». Или «господин Дарне». Кем он себя возомнил? С чего он вообще взял, что меня можно звать Лю-

цианом? Как смеет просить у меня прощения и смотреть на меня так? Я даже рад видеть, как он мучается.

Он снова произносит мое имя — на этот раз сомнений не остается. А потом — каков наглец! — протягивает мне руку неустойчиво балансируя на коленях. Отвратительное зрелище: он словно нищий, только хуже, потому что одет не в лохмотья, а в этот фатоватый костюм, как у де Хэвиленда. Слабак! Хотя, пожалуй, нет,когда мы дрались в коридоре, он не показался мне слабым. Скорее, слабовольным. Вот и сейчас в его взгляде промелькнуло что-то, похожее на страх. Жалкий трус.

Я нарочно отступаю на шаг. Сердце бьется, как часовой механизм. Если он еще раз попробует дотронуться до меня, пну его, как собаку.

Из камина валит дым. Он кашляет... нет, всхлипывает. Лицо его залито слезами. Нити слюны свешиваются изо рта. Склонившись над узорчатым ковром, он бьется в конвульсиях и изрыгает желчь. Меня шатает. Не вздумай упасть, дурень, приказываю я себе.

Книга почти догорела. Она горит очень быстро, будто сделана не из бумаги вовсе. Плотный черный дым проникает мне в глотку. Горло саднит; я сглатываю и протираю лицо расстегнутым рукавом рубашки. На льняном полотне остаются грязные мокрые пятна. Меня захлестывает ярость. Как они посмели — как посмел Эмметт Фармер — сотворить такое со мной! Кто дал им право очернять меня своим злым колдовством? Фармер — переплетчик, он заслуживает того, что случилось с ним, но я — я невиновен. Я тут ни при чем. Странная печаль проникает в меня с дымом, оседает на легких липким пеплом, но разве это моя печаль? Не хочу, чтобы воспоминания Эмметта Фармера замарали меня даже самую малость.

Книга вспыхивает короной пламени и прогорает. От нее остается лишь горстка пепла; страницы, серые и готовые рассыпаться в порошок, тонкие, как грибные перепонки. Теплятся угли. Кожаный переплет сгорел: от него остались лишь лоскуты с обугленными краями. Дым рассеивается.