— Какие могут быть возражения? — с достоинством произнес старик, приподнимаясь и опираясь на толстую палку. — Это я должен быть благодарен вам, Константин Дмитриевич, за то, что вы нашли время выслушать… хе… мои воспоминания. Куда прикажете?

Турецкий взял его под костлявый, словно деревянный, локоть и подумал: «Чем же они здесь занимались два часа? Воспоминаниями о счастливом и безоблачном детстве, согретом мудрой улыбкой вождя?»

— Здесь рядом, пойдемте, я вам помогу, — сказал он.

— Ты все понял? — серьезно бросил Меркулов вдогонку, и Турецкий, не поняв смысла вопроса, тем не менее обернулся и кивнул.

— Как прошло-то? — вроде бы запоздало вспомнил Меркулов о состоявшемся в Доме журналистов мероприятии.

— Отчет по телевидению. Следите за новостями, — не очень любезно ответил Турецкий. Не мог же он при постороннем задать вслух вопрос: «Чем вы тут занимались добрых два часа до моего прихода? И почему мне надо начинать все сначала? У Кости же стоит в столе собственный магнитофон, неужели было трудно включить?»

Проходя через приемную, он не мог не сделать какую-нибудь, хотя бы совсем мелкую, пакость Клавдии, торжественно восседавшей за секретарским столом, за «Сашеньку».

— Клавдия Сергеевна, миленькая, — елейным голосом произнес он, — вы не могли бы организовать еще раз нам с Артемием Захаровичем по стаканчику чаю? Вы с чем предпочитаете, — он наклонился к сгорбленному старику, не без труда передвигающему ноги, и подумал: как это он вообще добрался сюда? — С лимончиком или, может, с печеньями?

— Без сахара, — проскрипел старик.

«У него еще и диабет? — сдерживая усмешку, подумал Турецкий. — Как же он, бедолага, дожил до своих ста лет? Вот что значит старое поколение! Все ему нипочем…»

Клавдия принесла им вдогонку поднос с двумя подстаканниками с чаем и вазочку с крекерами. Молча поставила прямо посреди письменного стола и гордо удалилась, натурально выразив всем своим видом гордую независимость мудрой женщины.

«А мне-то за что? — с недовольством подумал Турецкий. — У меня ж нет диабета. Или это она так мелко мне мстит? Ах, ну да, давно, видите ли, пристального внимания не обращал». Он машинально помешал ложечкой пустой чай, сделал глоток и удивился: он был сладким. Значит, ни о какой мести речи не шло. И можно было начинать спокойно работать. Если, конечно, Косте не показалось и старику есть что сказать. Хотя, если вспомнить, с одним уже приходилось беседовать, и тот — ничего, на память не жаловался. Но Заскокин бегал от НКВД, а этот наверняка из тех, кто ловил беглецов.

Александр Борисович поставил на стол, между собой и посетителем, микрофон, включил магнитофон, находившийся в ящике стола, и положил перед собой несколько чистых листов бумаги, ручку — для необходимых записей по ходу. А затем обратился к Калужскому, шумно тянувшему из своего подстаканника действительно неплохой, душистый чай:

— Я готов выслушать все, что вы хотите нам рассказать, прошу, Артемий Захарович.

Старик допил чай, отодвинул подстаканник, громко вздохнул и начал. Причем едва ли не от Адама. Ну с того момента, когда он, молодой и красивый, закончил институт, и его пригласили на службу в строительное управление НКВД. И произошло это знаменательное событие в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году.

Турецкий быстро провернул цифры в голове, и у него получилось, что старик родился примерно в пятнадцатом году. Значит, около девяноста. Хоть и не все сто, но совсем рядом — по нынешним-то временам…

4

Он хотел было уверить Меркулова, что старик отнял у него три часа дорогого времени, чтобы тем самым укорить, но Костя мигом уличил его, и Турецкий признался, что малость перегнул. Однако фактически так оно и было. Если отбросить в сторону массу ненужных, с точки зрения следователя, но чрезвычайно дорогих для рассказчика воспоминаний, то, собственно, полезная и даже нужная информация без особого труда уложилась бы максимум в полчаса энергичного рассказа. А с другой стороны, чего они тут, в Генпрокуратуре, хотели от человека, которому в обед почти век исполнится?

Меркулов, вероятно, такой вариант и предвидел и потому с охотой передал эстафетную палочку «другу Сане».

А отвечая на незаданный еще вопрос Турецкого по поводу якобы потерянных двух часов, объяснил, что старик в течение этих двух часов изливал жалобы на свою нынешнюю жизнь, на непонимание окружающих простой истины, что все они — Калужский и его коллеги и товарищи — творили добро, помогая партии выметать всякую нечисть, а сегодня их же за это ненавидят и поносят. Словом, потребовалось немало времени, чтобы, во-первых, немного успокоить старика и, во-вторых, перевести его воспоминания в нужное русло. То есть, иначе говоря, он, Меркулов, передал Сане «готовенького» для работы чекиста, и нечего, понимаешь, дуться и изображать из себя обиженного. А теперь Костя с нескрываемым любопытством наблюдал за реакцией Турецкого.

Александр Борисович был, мягко говоря, не в себе. Услышанная, ну и записанная, естественно, информация просто не укладывалась у него в голове. И вообще, или это был бред выжившего из ума совсем старого человека, или, если все действительно так серьезно, надо предпринимать немедленные и самые решительные меры. Полагая еще недавно, что Киевский вокзал «сидит» на бочке с порохом, он и в самом худом сне не мог предположить, что вокзал — это пустяки по сравнению с тем, что на такой же, только огромной бочке, превышающей все мыслимые размеры, давно уже, больше полувека, плотно «сидит» вся Москва, за исключением ее новых районов.

В конце концов, старик был все-таки убедительным. Он располагал даже отдельными деталями, по которым и теперь можно было найти места мощных закладок тротила. И это убеждало, что он не выдумывает.

Турецкий протянул Косте кассету с записью разговора с Калужским и заметил, что этой кассете нет цены. Попади она в руки террористов, и можно было бы начинать репетировать похоронный марш Шопена. Свои же записи он по ходу разговора зашифровал так, что мог в них разобраться только сам.

Масштаб проведенных в октябре сорок первого работ был поистине огромен. Александр Борисович бегло перечислил объекты, о которых шла речь. Но это было далеко не все, и вот почему. Тут пригодились сведения из биографии Калужского.

Еще летом сорок первого, почти сразу после начала войны, Артемий Захарович, как и многие другие его коллеги по управлению, имевшие высшее инженерно-строительное образование, были зачислены в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения, так называемый ОМСБОН. Формирование бригады происходило в Орликовом переулке, где были расположены склады материальной части. Затем мобилизованных сотрудников НКВД отправили в Мытищи, на станцию Строитель, где размещалось стрельбище общества «Динамо». Там уже были приготовлены для прибывших палатки, и началось ускоренное, но тем не менее достаточно глубокое изучение подрывного дела. Все инструкторы были преподавателями Энергетического института. Обучение, как уже сказано, шло ускоренными темпами, словно руководство НКВД заранее предвидело особую важность подготовки специалистов подрывного дела. И хотя постановление Комитета Обороны появилось только в начале октября, практически работы по минированию крупнейших столичных объектов начались гораздо раньше. Именно по этой причине, как теперь понимали и Турецкий с Меркуловым, все работы были произведены на высоком, качественном уровне. Люди еще не торопились, они могли завершать свою работу аккуратно, чтоб вообще не оставалось никаких следов, кроме тех координат, которые были указаны в специальных, секретных документах. Кстати, один экземпляр документа, в котором были сведены все данные о минировании, вместе с чертежами заложений, это Калужский помнил твердо, поскольку видел его собственными глазами, находился у начальника отдела, полковника Смирнягина Анатолия Степановича, и тот увез его в Куйбышев, где уже размещался центральный штаб НКВД. Сам же Артемий Захарович, исключительно по памяти, на которую он не имел еще оснований жаловаться, мог перечислить десятка полтора объектов, на которых лично проводил работы по их минированию.