— Наконец-то! Что там государыня для своего верного слуги придумала, на что расщедрилась? «Победы совершеннее быть не может» — верно, лучше не скажешь. «Славная баталия покрыла вас, граф, бессмертной славой» — отлично. А дальше что…

Георгий I класса — ну, такой у многих есть. Не штука. Кейзер-флаг — а коли на флоте более служить на стану, куда его? Бриллиантовая шпага — такая не помешает. Во дворце появиться, покрасоваться, коли охота придет. Вот, вот, вот — титул «Чесменский». Орлов-Чесменский. Граф Орлов-Чесменский. И чтобы потомству передать. Коли будет потомство.

И больше ничего? Ага, вот тут: десять тысяч душ в имении по своему выбору. Самому выбирать надо.

— Вот что, Алексей, собирай офицеров — титул новый графский обливать будем. Видал, граф Чесменский!

— Ваше сиятельство, да разве есть награда по заслугам вашим? Что ни возьми, все мало будет.

— Вот и я так думаю. Не стану брать десять тысяч душ — пусть за государыней останутся. Должок невыплаченный. Папинька-сударушка разворчится. Ему бы все добавлять и добавлять орловских богатств. Сам же пеняет: забот много, хозяйничать братцы не умеют, корысти с хозяйства получить не умеют. Особливо Гриша. Да какая там корысть — и так до конца века всего не изживешь. Нрав свой бы потешить и ладно.

— Ваше сиятельство, господа офицеры собрались. Я не стал о радостной вести говорить. Не имея от вас на то разрешения, воздержаться решил.

— Молодец. Сам скажу. Да, кстати, за графом Федором Григорьевичем пошли. Притомился он после сражений-то. Который день неможется ему. Поди, с постели еще не вставал. Скажи: Алексей Григорьевич непременно быть велел, да и новостью с ним поделись.

— Я мигом, ваше сиятельство!

— Вот и ладно. А все что-то на сердце непокойно. И письмо уважительное. И награды. А покою нет. Не начала ли государыня наша чего задумывать? Вот уж кому верить не станешь. Сколько ей людей верило! И росточку махонького, и сама-то субтильная, и глаза свои серые настежь распахивает, а с пятью доньями сердце имеет. Не к добру все это думается. Знаю, не к добру.

— Государыня-матушка, хоть и ночной час, будить тебя все равно придется. Беда, государыня, великая беда, прости, что с такими вестями прихожу, да делать нечего. От лиха, коли пришло, куда денешься.

— Что ты, Марья Савишна, на себя непохожа? Новость-то какая? Из армии?

— Матушка, сердечушко мое, бунт! В Москве бунт! Убили, убили распроклятые Амвросия! На клочки, мученика, растерзали!

— Архиепископа? В себе ли ты, Савишна? Кто б на святителя руку поднять посмел?

— Посмели! Еще как посмели! Дай капот тебе, матушка, подам — гонец ждет. С письмом. Вон я и веток можжевеловых приготовить велела, чтоб бумагу-то подержать. Да ты ее, государыня, в руки-то не бери. Не рискуй здоровьем своим драгоценным. Секретарь-то сейчас придет. Послали за ним.

— А гонец из Москвы?

— Упаси Господь, государыня, как можно! Штафетом они сюда его доставили. Первый-то в карантине остался. С чумой шутки плохи.

— Чепец поправь, Савишна, да сапожки дай — ногами дует.

— Сейчас, матушка, сейчас. Да вот и секретарь прибежал.

— Дайте мне письмо.

— Государыня, это невозможно. Вы сами знаете, как прилипчива эта зараза.

— А уж это Вседержителю решать: нужна своему государству, жива останусь, нет — так и живота не жалко.

— Государыня-матушка, что отваги твоей на генерала хватит, все знают, только ведь как пословица говорит — береженого Бог бережет.

— Сама хочу прочесть. От кого письмо?

— От Еропкина.

— Ему верить можно. Господи, да что же это! Икону Божьей Матери Боголюбской, что на Варварских воротах Китай-города, попы спустить велели, чтоб всечасно и всенощно молебны служить. Народ к ней валом повалил, прикладываться стал. Владыка велел икону на старое место поднять — от заразы обезопаситься. Да иначе и нельзя было. А они, они — чернь московская — погнались за ним. За святителем! Он в Донском монастыре, в большом соборе, в алтаре укрыться хотел — там его и растерзали. В храме! Господи, Господи, нехристи поганые! Марья Саввишна, за Григорием Григорьевичем пошли. Да чтоб не мешкали.

— Сейчас, сейчас, государыня! Да вот он и сам на пороге стоит.

— Григорий Григорьевич, слышал?

— Пересказали, государыня. Слов у меня нету.

— А у кого они найдутся. С каких пор я владыку знаю. При мне его архимандритом Новоиерусалимского монастыря назначили. Какие чудесные постройки он там возвел! Как об обители пекся. Только покойная императрица его раз за разом на новые должности переводить стала: епископом Переяславским и Дмитровским, а уж при мне в сан архиепископа Крутицкого его возвели. Помнишь, Гришенька? Служба еще такая торжественная была.

— Ты же, государыня, его и архиепископом Московским назначила, возобновление кремлевских соборов ему поручила. Успенского, Благовещенского и Архангельского.

— Сколько переводов делал владыка. На латинском и греческом, как на русском, говорил. С подлинника еврейского «Псалтырь» перевел. Если бы хоть часть наших священнослужителей на него похожа была. И вот его-то и не стало! Ведь о людях пекся — не о себе. Город не бросил, когда все градоначальники давно сбежали. По Москве ходил, умирающих причащал… а они его… в клочья… храм не побоялись кровью обагрить…

— Не убивайся так, государыня. Разреши мне в Москву поехать. С бунтовщиками расправлюсь, не сомневайся. На веки вечные охоту отобью богохульствовать, бунты в твоей державе разводить!

— Ты в Москву? Нет, Гриша, нет, нет!

— Так была эта чума и в армии, государыня. Никто ж от нее не бегал. Да из Москвы народ тоже не бежит, хоть который месяц по городу «черная смерть» ходит.

— Мне еще в январе о ней докладывали. Говорили, будто из Турции с шерстью завезли. На Суконный двор, за Москвой-рекой. Будто только там народ и примирал. Помнится, с Нового года до марта меньше полутораста человек кончилось.

— Не мало, матушка.

— Не мало, да и не много. Рабочие одни с суконной мануфактуры. Было из-за чего шум подымать. Роджерсон так и сказал: как началась «черная смерть», так сама и утихнет. Говорил кто-то, что и в летописях о ней часто писали. В европейских странах и впрямь немало умирало, в России, поди из-за морозов, куда меньше.

— Нет, государыня, без моей поездки не обойтись. Тут весь город в порядок надо приводить. Сама знаешь, разохотятся людишки орать да кольцами махать, не остановишь.

— За тебя боюсь, Гришенька.

— Вот и спасибо, матушка. Спасибо сказала, нужен еще тебе Орлов, а уж я расстараюсь. Не успеешь заметить, с поворотом буду.