— Делать-то что думаешь, Гришенька?

— А тут мудрствовать лукаво не приходится: казнить, и вся недолга!

— А коли еще пуще взбунтуются?

— Потому и говорю: ждать нечего. Тут как на войне — первым надо в атаку броситься.

— Солдат много ли возьмешь?

— Много не нужно. Главное — запугать их до полусмерти. Чтоб поняли: своевольничать хуже, чем с «черной смертью» повстречаться.

— А что если… Грех да беда, Гришенька, на кого не живет.

— Значит, судьба, государыня. От нее ведь тоже не уйдешь.

— Страшно мне, Гриша. Господи, как страшно…

— Э, матушка, то ли мы с тобой видали, не пугались, а тут дел-то до Москвы доехать.

— Только Христом Богом, Гриша, прошу: поостерегись. Не оставляй меня. Слышишь?

— Не сомневайся, государыня, не оставлю.

— Ваше сиятельство, вам не следовало останавливаться в Головинском дворце. Ведь это хоть и не центр, но густо населенная часть Москвы. Пустые залы дают безопасность, и все же лучше было остановиться в одном из путевых дворцов и просто наезжать в город.

— Полно, Ашбе. Будет куда лучше, если вы сообщите мне, в чем опасность болезни. Я намерен и ходить по улицам, и бывать в домах, и непременно осмотреть больницы.

— Но это самоубийство, граф!

— А вы? Разве вы сами не работаете в больнице?

— Врач — это профессия, граф. Мы рискуем, потому что риск входит в наши обязанности, но вы…

— Ашбе, не тратьте времени. Итак, я слушаю лекцию.

— Что ж, главная опасность — в прикосновении. От больных надо держаться на расстоянии, пусть даже небольшом. Нельзя касаться их платья, поэтому мы тотчас сжигаем одежду и постели умерших. Нельзя подавать воду — они могут закашляться, и тогда заражение неминуемо. Еще…

— Вполне достаточно. А как скоро вы убеждаетесь, что человек болен?

— Нашей нынешней «черной смерти» достаточно одного дня, и она очень редко затаивается на три-пять дней. Но для вас, граф…

— Я не умею быть терпеливым, Ашбе. Я спрашиваю о сроках, чтобы отличить больного от здорового. Впрочем, болезнь, которую я приехал истреблять, — болезнь неповиновения. Поэтому я уже в пути сюда распорядился соорудить виселицу около Варварских ворот.

— Казнь тех, кто выжил?

— Совершенно верно. И казнь, и все виды наказаний, а в дальнейшем каторга.

— Граф, я понимаю ваше негодование, но ведь людьми руководило отчаяние. Сама натура человеческая пытается отстаивать свое земное существование. Тюрьма, каторга, но не казнь! Неужели вы думаете, что владыка одобрил бы такую месть за его мученическую кончину?

— Я не занимаюсь вопросами богословия и не читаю философических сочинений. Здоровый или больной, человек должен подчиняться власти. Страх перед властью должен быть больше страха за свое существование.

— Но вы же приехали проверить медицинское дело в Москве, не правда ли? Вас с этим направила в старую столицу наша государыня?

— Медицинское дело? Государыня не обронила о нем ни слова. Зачем императрице вмешиваться в ваши дела. Порядок и пресечение бунта помогут вам лечить. Разве я не прав, доктор? И потом — ни одно поветрие не может длиться вечно. В конце концов, оно само пойдет на убыль. Сколько раз в России бывала чума, но мы же с вами живы.

— Граф, в последний год правления царя Бориса Годунова только на государственные средства было похоронено сто тридцать тысяч умерших от чумы москвичей. Сто тридцать тысяч, когда в городе их жило всего полтораста. При государе Алексее Михайловиче чума косила всех подряд от Казани до Чернигова и от Астрахани до Новгорода. Были моровые поветрия, когда от целого города оставалось всего десять человек, как в Смоленске. Или ни одного, как в Глухове и Белоозере. Если мы будем бороться с невежественными, насмерть перепуганными людьми, а не с моровым поветрием, мы только усугубим потери.

— Я благодарю вас, Ашбе, за ваш урок и отпускаю с миром. Мне вы больше не нужны.

— Граф, но у нас на исходе лекарства и нет средств для открытия новых госпиталей.

— Зато у вас есть ваш градоначальник, которому следует заняться своими непосредственными обязанностями. У меня же, как я пытался объяснить, совсем иные.

— Какие нынче новости из Москвы?

— Далеко не слишком утешительные, ваше императорское величество. О бунте разговора нет, но…

— За что же принялся граф?

— За определение бунтовщиков и меры наказания для них.

— Вполне разумно. И что же?

— 16 сентября он приехал в Москву, и на третий день его пребывания дотла сгорел Головинский дворец, где он остановился.

— Головинский дворец? Невероятно! Может быть, по неловкости истопника? Так случается, хотя еще рано топить печи.

— Москвичи не сомневаются, что это поджог. Якобы граф слишком сурово обошелся с москвичами в первые же дни.

— Когда речь идет о бунте, милосердие нельзя принимать в расчет. Григорий Григорьевич совершенно прав. И что еще?

— Вот список приговоренных. Двенадцать человек, огласивших мнимое чудо, — для них граф просит вечной ссылки на галеры с вырезыванием ноздрей.

— Варварский обычай, но в России к нему привыкли.

— Всех захваченных на улицах детей приказано жестоко высечь розгами.

— Прекрасно. Это никогда не помешает.

— Теперь шестьдесят человек граф полагает бить кнутом, вырезать у них ноздри и навечно сослать на каторгу в Рогервик.

— Кто эти люди?

— Кого только среди них нет; купцы, дворяне, дьячки, подьячие, крестьяне, солдаты.

— Дворянам можно ноздрей не рвать, хотя… Пусть будет как хочет Григорий Григорьевич. Ему виднее. В Рогервике все равно рабочие люди нужны. Однако я не вижу казней?

— На месте убийства преосвященного повешены должны быть двое: Василий Андреев и Иван Дмитриев. Да тут граф вот еще что придумал: двоих приговорить, а повесить одного из них.

— Вот что — графу напишите, что приказываю ему вернуться и самому на казнях не быть. В шестинедельном карантине в Торжке ему бы не сидеть, а сразу в Петербург ехать. Мы ему здесь торжества устроим, что избавил старую столицу от морового поветрия. А уж как устроим, подумаем.

— Ваше императорское величество, победа! Еще одна победа! Господь простер свое благоволение над нашими войсками! Сражение за сражением приносят лавры вашей армии.