Одни фенрисийцы рассуждали о сильных сторонах Харра, другие — о его слабостях. Гамон узнал, как Балегюр проходил испытания на Фенрисе и какие племенные обычаи соблюдал. Лемюэлю поведали об излюбленных боевых стилях павшего, его физической мощи и полном отсутствии чувства юмора.

Порой летописцу казалось, что Волки описывают совершенно разных людей.

Когда он сообщил об этом Раквульфу, который пришел к нему последним, Свафнир пожал плечами и произнес: «Такое верно для всех нас, разве нет? Человека определяет не только его личность, но и то, как его видят окружающие».

Сначала Гамона раздражали подобные вторжения, но вскоре он понял, что легионеры неспособны иначе выказать свое горе перед смертными. Когда Волки желали облегчить душу, их совершенно не заботили проблемы Лемюэля.

Виддоусин меж тем добрался до арки в конце радиального туннеля. Откуда-то сверху мелкой моросью падала вода; когда Ольгир пригнулся и нырнул в проход, крошечные капельки влаги забрызгали его броню и намочили меховую шкуру на плече.

Темнота снаружи поглотила Волка, и Гамон остался в одиночестве у выхода из полуосвещенного гулкого туннеля. Из полумрака за порогом доносилось ворчание и скрежет затачиваемых клинков. Запах дыма от костра боролся с металлической сыростью в воздухе.

Глубоко вздохнув, Лемюэль ощутил вкус смерти.

Летописец ждал казни с той самой минуты, как Космические Волки взяли «Киприа Селену» на абордаж и захватили ее пассажиров. Гамон рискнул оглянуться через плечо, хотя понимал, что при попытке к бегству его поймают и прикончат на месте.

— Что ж, снова ринемся в пролом, — выговорил Лемюэль.

Закрыв глаз, он шагнул под брызжущую моросью арку и почувствовал, что переступает порог не только в буквальном смысле.

Войдя во тьму, летописец заморгал, сплюнул попавшую в рот воду с химическим привкусом и вытер лицо уцелевшей рукой. В сумраке резко смердело мокрой псиной, сырым мясом и гарью. Со всех сторон раздавалось низкое, тяжелое дыхание. Уловив эти звуки, организм Гамона отреагировал, как полагалось добыче; на лбу у него выступил пот.

О размерах отсека Лемюэль не мог даже догадываться, но счел, что помещение обширное. Ему представился длинный чертог с резными деревянными стойками — опорами для закопченных балок, на которых держится потолок из досок и соломы, а с него свисают огромные бивни и прочие трофеи, взятые в океане.

На гостя обрушилась волна жара от груды вишневокрасных углей, тлеющих в яме посреди палубы. Их трепещущие отсветы смутно очерчивали силуэты в паре шагов от него.

— Ты — Лемюэль Гамон из Сангхи, рожденный седьмым сын Векеса и Екуи? — спросил Волк, в котором летописец по голосу узнал Бъярки.

— Да, — ответил он.

Тьма вздрогнула, и рунный жрец внезапно встал перед Лемюэлем — воздвигся над ним, громадный и варварский, в увешанном пушниной доспехе и волчьим черепом на голове. Глаза Бёдвара мерцали в полумраке желтыми огоньками; в руке он держал рог для питья с резным узором, заполненный вязкой жидкостью с едким запахом.

— Понимаешь, зачем мы привели тебя в наш этт?

— Не вполне, — признался Гамон. — Я думал, что вы, наверное, хотите убить меня, но теперь уже не уверен.

Бъярки ухмыльнулся, показав зубы. Они выглядели гораздо острее и опаснее, чем обычно.

— Да, я хочу убить тебя. — Фенрисиец показал нож с костяной рукояткой, покрытый голубоватым инеем, который сжимал в другой ладони. — Но у тебя иной вюрд.

— Вы должны убить меня! — вдруг заплакал Лемюэль в приступе раскаяния. — Трон, я… я… погубил его. Я заставил мать задушить ее ребенка! Я более чем заслуживаю удара кинжалом во тьме.

— Верно, — отозвался Бёдвар. — Но то было лишь первое твое убийство.

— Что? Нет!

— Я вижу, со временем ты станешь новым человеком с новым именем, и оно будет вселять ужас в тех, кто услышит его. Ты принесешь смерть целым планетам.

Гамон покачал головой.

— Нет же, я никогда…

— Таков твой вюрд. — Фаталистически пожав плечами, Бъярки провел ножом себе по ладони. Потекла кровь. — Но здесь ты не из-за этого.

— Тогда зачем я вам?

— Ты ведь летописец, так? — Подняв руку, Волк провел алыми кончиками пальцев по мокрому от слез лицу Лемюэля.

— Был им, — ответил Гамон, прикусив губу. Он чувствовал острый аромат крови рунного жреца, ощущал ее маслянистые потеки, смутно видел плавные движения в тенях…

— Тогда рассказывай летопись, — велел Бёдвар, отступив к костру.

— Какую?

— Ту, которую мы поведали тебе, — ответил Бъярки.

Он надолго приложился к рогу, после чего выплеснул остатки питья в костер. Угли взревели, будто их полили прометием, и желтые языки пламени взметнулись к сводчатому потолку.

Зал осветился на краткий миг, и Лемюэль прикрыл глаз рукой от слепящего сияния, но успел заметить, что Волки окружили его.

— Харр Балегюр был моим братом, — сказал Ольгир Виддоусин, стоявший на расстоянии ладони слева от Гамона. — Если ты опозоришь его память, я оторву тебе голову.

— Харр Балегюр был моим братом, — произнес Свафнир Раквульф, подошедший справа. — Если ты дурно отзовешься о его свершениях, я сожру твое сердце.

— Харр Балегюр был моим братом, — изрек Гирлотнир Хельблинд. — Если ты неверно опишешь его деяния, я…

— Выдернешь мне хребет? — отозвался Лемюэль. — Только обрадуюсь.

— Нет, я собирался раздробить тебе череп, но твоя идея получше. — Гирлотнир широко улыбнулся с таким видом, что летописец занервничал еще сильнее.

— Начнем же проводы, — вымолвил Бёдвар.

Фенрисийцы расступились, и Гамон увидел, зачем его привели сюда и почему воины приходили к нему с историями о Харре. Они не пытались облегчить душу; Лемюэль сглупил, приписав постчеловеческим воинам мотивы простых смертных.

В дальнем конце отсека стоял деревянный трон с высокой спинкой. На нем сидел мертвый Балегюр, военный король-варвар, облаченный в меха и снаряженный для битвы в инеисто-серые доспехи. Меч Харра, выщербленный в сражениях, лежал у него на коленях. Несмотря на линию разреза вдоль лба и сшитые веки, легионер выглядел так, словно мог сию секунду броситься в бой.

Закрыв глаз, Гамон сделал глубокий затяжной вдох и заговорил, пересказывая услышанные истории. Он ничего не пропускал, и воспоминаниям каждого воина нашлось достойное место в повествовании о павшем брате.

Летописец не умолкал, даже почувствовав мучительную боль в связках, пока не закончились проводы. Они продолжались двенадцать часов.

Завершив последнее предание, Гамон опустился на колени возле угасающих углей и поднял взгляд, желая узнать, довольны ли слушатели или намерены исполнить свои угрозы.