Однажды под вечер к займищу Вешничей подъехал воевода из города Звончева, лежавшего выше по Белезени. Третий переход от Чуробора кончался возле Моховиков, но те не пустили постояльцев. Бабка Бажана, наученная горестями зимы, сама встала с клюкой в воротах и велела боярину с кметями искать ночлега в другом месте. Уже начался месяц травень*, было достаточно тепло для того, чтобы переночевать и под открытым небом, но боярин запросился под крышу, и Берестень, поколебавшись, решил впустить. Воевода Пабедь пообещал за ночлег пару серебряных монет, а на чуроборских или вежелинских торгах они не будут лишними.

Пока боярин и три десятка его кметей располагались в беседе и готовили себе ужин, с лугов вернулось стадо. Широкий двор займища наполнился мычаньем и блеянием, хозяйки разводили коров по стойлам, загоняли в хлев коз и овец. Позади всех Милава вела Похвиста. Никто не посмел запрягать гордого княжеского жеребца в плуг или борону, и даже в самое горячее время пахоты он один не надрывался на работе, а вольно пасся на лугах днем, возвращаясь в стойло ночью. Милава сама приводила и уводила его, потому что Похвист не признавал никого другого: ни могучего Бебри, ни тронутого Говорка, пасшего скотину Вешничей и понимавшего языки зверей и птиц.

– Вот так конь! Красавец! Вот это да! Отроду не видал! – раздавалось от крыльца беседы, пока Милава вела Похвиста от ворот.

Бросив дела, звончевские кмети выбежали поглядеть на коня – его красоту, силу и стать они могли оценить лучше, чем Вешничи.

– Это чей же такой? – Один из кметей встал перед Милавой, загораживая ей дорогу и не сводя с Похвиста восхищенных глаз. – Я за него четырех гривен* серебряных не пожалею!

Словно понимая, что им любуются, жеребец гордо вскинул голову, тряхнул гривой, заботливо расчесанной Милавой и заплетенной в несколько косичек.

– Мой! – твердо ответила она, крепче сжимая повод, блестящий серебром. – И конь непродажный!

Кметь наконец посмотрел на саму девушку.

– Твой? – недоверчиво спросил он, вгляделся в ее лицо и вдруг улыбнулся. – Где же ты такого взяла, красавица?

– У Бабы-яги в стаде выбрала и выкормила!

– Сведи меня к той Бабе-яге – может, и мне конь достанется!

Кметь улыбался ей, уже занятый не столько конем, сколько самой Милавой. Ему было лет двадцать на вид, но серебряная гривна на шее и пояс в серебряных бляшках говорили о том, что в звончевской дружине он молодец не из последних.

– Сам в лес поди да поищи, – неприветливо ответила Милава и попыталась его обойти. Интерес чужого человека к коню встревожил ее, ей хотелось скорее увести Похвиста с глаз. – Пусти!

Но кметь шагнул за ней и схватился за повод. Милава возмущенно ахнула, Похвист встряхнул головой и взвился на дыбы. Девушка отскочила, но кметь не сдался; почти повиснув на поводе, он попытался усмирить жеребца, но Похвист с силой дернулся и вырвал повод из его рук. С громким ржаньем он поскакал вокруг двора, Милава кинулась за ним.

– Стой, затопчет! – Кметь бросился за ней, боясь, что она попадет под копыта испуганному жеребцу, силу которого он испытал на себе. – Не лезь!

Но Милава уже поймала Похвиста и гладила его по шее и по морде, что-то взволнованно шепча. Звончевцы не верили глазам: могучий жеребец послушался девчонки, успокоился, позволил отвести себя в конюшню.

– Хорош конь, да не тебе на нем ездить! – насмешливо сказал Брезь тому кметю. – Был у него хозяин получше тебя!

– Уж не ты ли? – Обиженный кметь повернулся к нему. Ему было немного стыдно, что он не удержал жеребца и не понравился девушке, и насмешка Брезя сильно задела его.

– А хотя бы и я! – Брезь не собирался рассказывать об Огнеяре и не мог удержаться от того, чтобы подразнить заносчивого кметя, в полбелки не ставящего простых смердов. – Ты-то все равно не удержишь!

Этого кметь уже не мог стерпеть. Враждебно хмурясь, он шагнул к Брезю:

– Ты кто такой, червяк огородный! Да я тебе…

Брезь не стал слушать. Он просто схватил кметя в охапку и хотел бросить наземь. Но тот тоже был непрост. Еще в воздухе извернувшись, он выскользнул из рук Брезя, оперся ногами о землю и сам попытался повалить противника.

У смердов Белезени издавна была известна «медвежья борьба», где главным была сила. Кмети воинских родов бились по-другому. Их главным оружием была ловкость, подвижность, способность предупреждать удар и уходить от него. Конечно, кметь без труда одолел бы простого парня, но Брезя слишком задело его пренебрежение. Желание ткнуть заносчивого кметя лицом в пыль наполнило его невиданной силой. Они дрались посреди двора займища, из всех изб сыпал народ, кто-то из кметей бросился было остановить их, но воевода Пабедь движением руки удержал своих людей.

Он внимательно наблюдал за Брезем. Парень приглянулся ему еще раньше, пока носил дрова в беседу, а теперь воевода видел, что силой, ловкостью, жаждой победы он тоже не обижен. Не всякий вот так ввяжется в драку с боярским кметем и не всякий так долго против него продержится.

Ждан, с которым схватился Брезь, был упорен и отважен в битве, но не очень быстро соображал при неожиданных нападениях. На первых порах это помогло Брезю, но вскоре Ждан опомнился, взял себя в руки, и случилось то, что и должно было случиться. Кметь прижал Брезя к земле и завел ему руку за спину.

– Ну, смерд, получил? – пропыхтел кметь. – Будешь еще задираться?

Брезь не ответил. Воевода Пабедь сделал Ждану знак отпустить парня. Нехотя кметь повиновался. Брезь встал, отряхивая пыль с волос и одежды. Рядом отряхивался Ждан, и его потрепанный вид нежданно заставил Брезя усмехнуться. Поражение не очень обидело его: он понимал, что смерду не тягаться с кметем, которого учат биться с семи лет. Брезь мог гордиться и собственной смелостью, и даже удалью – все видели, что более сильному и умелому противнику стоило изрядных трудов победить его. Брезь не замечал боли от ударов, он чувствовал себя бодрым, словно сам одержал победу.

Кмети посмеивались, похлопывая Ждана по плечам, женщины толпились вокруг Брезя с причитаньями. Протолкавшись через них, Милава подбежала к брату.

– Ты как? Тебе больно? – начала было она, но увидела, что Брезь улыбается. – Это из-за меня?

– Из-за коня! – весело ответил Брезь. – Ничего, больше не будет гость дорогой чужих коней хватать!

– А ты как же?

– А я что? Жив-здоров!

Брезь снова улыбнулся, сам не понимая, отчего же ему так весело. Может быть, впервые за полгода он забыл о своем горе. Драка словно встряхнула его, напомнила, что белый свет не замкнулся вокруг могилы Горлинки. Брезь просто забыл о ней в эти мгновения – а ведь эту горькую память не могли прогнать ни долгие зимние вечера, ни утомительные работы на полях. Лобан уже месяц лежал в избе больной, вся пахота и сев за двоих легли на плечи одного Брезя, но и тогда он тосковал о невесте, ушедшей от него безвозвратно. Себя он тоже чувствовал наполовину умершим, а эта драка вдруг напомнила, что он жив и полон сил по-прежнему.