— Ну, злишься. Какая разница. Ты начнёшь мне указывать. Будешь спорить. Станешь помыкать.

Потом отыгрываться в постели. Потом ударишь — и на этом всё закончится.

— Я никогда тебя не ударю.

— Ну, значит, будешь давить, настаивать, злоупотреблять властью и силой. Что-нибудь обязательно придумаешь. Начнёшь изменять. Станешь врать.

— Про врать — это ты сейчас обо мне говоришь или о себе? — усмехается он.

— О нас, Алекс, — вырывается у меня, но я тут же прикусываю язык. Нет никаких «нас». — Очень правильное слово — никогда. Такое убедительное, точное. Вот давай и не будем об этом говорить. Никогда. Завтра трудный день. Надо спать.

— Никогда — это слишком долго. Но хорошо, — и снова он соглашается как-то подозрительно быстро. — Скажи, а за вторую операцию ребёнку тоже Стасик заплатит?

— Нет, у Ленки есть деньги, — даже я слышу эту фальшь в своём голосе.

— Ограбила банк? — усмехается он снова. — Помнится, прошлый раз ты готова была отдаться Гремлину за сумму куда как меньшую, чем требовалось на операцию.

— Ты напрашиваешься, — сама перекладываю я его руку, но теперь он не позволяет её убрать.

— Никогда, — улыбается он, пододвигаясь ближе.

И обнимает меня так, что у меня сердце останавливается.

— А, может всё же попробуем? — звучит в самое ухо его вкрадчивый голос. — Просто ради разнообразия? Это не страшно.

— Больно?

— Нет, — улыбается он. — Я просто начну встречать тебя с работы, дарить цветы, носить на руках. Или нет, к чёрту эту работу. Начнём с того, что поедем в отпуск. Купим какой-нибудь кругосветный тур, сядем на белоснежный лайнер и будем каждый день встречать утро в новом порту. Будем пить вино на итальянских виноградниках, есть устриц на французских фермах, вдыхать запах швейцарских сыров, закусывать бельгийский шоколад испанским шампанским. Будем лазить по руинам древнегреческих храмов. Поднимемся на Пизанскую башню. Встретим закат у подножья Акрополя и будем говорить, говорить, говорить. О наших чувствах, о наших отношениях, о нашем будущем, которое есть…— он замолкает, потому что голос его срывается, и он прижимает меня к себе так бережно и сильно, что сдержать рыдания не могу.

— Не надо плакать, родная моя, — его горячий шёпот и такая же мокрая щека на моей, залитой слезами. — У нас вся жизнь впереди. Я знаю, я совершил много ошибок, но эту я не совершу. Я не буду держать тебя против воли. Не буду преследовать. Не буду искать. Но прежде чем уйти, подумай: хочешь ли ты дальше жить без меня?

— Не хочу, — срывается с моих губ быстрее, чем я успеваю подумать. И больше, рыдая на его груди, прижимая его к себе, сказать я уже ничего не могу.

И только слышу его успокаивающий голос.

— Так поверь мне. Останься. И этот мир я положу к твоим ногам.

Она такая беззащитная, когда спит. Нежная, хрупкая, тихая. Моя любимая отважная воительница.

Жалко её будить. Но завтрак у меня в руках стынет. Отставив его на тумбочку, осторожно прикасаюсь губами к нежному румянцу на Викиных щеках. Она даже не открывает глаза, но её руки обхватывают меня за шею лозой и тянут, тянут к себе со всей силы.

Очередное утро бужу её поцелуем. Очередной день безоблачного счастья, когда лёд наших отношений наконец тронулся. Очередная ночь, в которую мы спали так мало, что я искренне удивлён, когда после пары часов сна просыпаюсь таким бодрым и свежим, что готов петь и танцевать, а не просто готовить ей завтрак. И секс - это, конечно, хорошо, но душевная близость с моей девочкой окрыляет меня сейчас куда сильнее.

Про детство, про Лику, про Светку - я выложил всё, что она хотела знать. В моей жизни не так уж и много было интересного. Про армию, ринг, бои. Как открыл свой первый клуб, про татуировку на животе, что набил по дури, но словно поставил себе клеймо гладиатора на всю жизнь. Не знаю, что я ей ещё не рассказал. Разве что то, что ей пока не нужно знать. Да не сказал те самые три слова, что вертятся у меня на языке по сто раз на дню, но сегодня именно тот день, когда она их и услышит, и, надеюсь, увидит.

- С добрым утром, девочка моя, - шепчу ей в ухо, мурлыча от её запаха, от её утреннего тепла и волнующего дыхания. - Я принёс тебе завтрак.

- Завтрак? А что у нас на завтрак? - блестят её хитрые глаза из-под тёмных ресниц.

- Всего лишь кофе, джем, тост и всё, что ты любишь, в придачу.

Знаю, как ещё сердят её мои намёки, но всё же делаю упор на это «любишь». Жду, когда, смерив меня фальшиво сердитым взглядом, она устроится повыше на подушке, и ставлю перед ней столик.

- Это всё мне?

- Да, моя вредная принцесса. И карета тоже подана, - сажусь на кровать рядом с ней. Я бы сел и в ногах, и на пол, и лёг пузом на землю, как верный пёс. Я люблю её. Я расстелюсь ковриком, если ей захочется пройти, и не сочту это недостойным.

- А платье, корону, что там ещё? - улыбается она.

- Всё что угодно. Заберу у кого-нибудь платье, настучу по короне, захвачу дворец, расколдую мою упрямицу.

- Ну, иди расколдуй, - протягивает она руки. И это мой самый любимый момент - чувствовать, как она раскрывается. Как цветок из тугого бутона, обнажая нежную сердцевину со сладким нектаром. И её губы, пахнущие кофе и клубничным джемом, - самые желанные в мире... но мне пора ехать.

- Получилось? - смотрю на неё хитро из-под ресниц. - Ты больше не злая принцесса?

- Встретимся в салоне? - отпускает она меня.

- Да, моя искусительница, - под её смех пытаюсь уложить в брюках восставший член, привыкший к утренней порции удовольствий, но сегодня и правда некогда, как бы я этого ни хотел. - Пусть они там все сдохнут от зависти. Уверен, ты будешь самой красивой на этой свадьбе.

После тяжёлого рабочего дня встречаю её у салона, уже такой соскучившийся, что, несмотря на её возмущение, съедаю начисто весь блеск для губ, которым её щедро намазали. Сегодня я сам за рулём. Подсаживаю её на пассажирское сиденье.

- Подарки не забыл? - просовывает она свою ладонь в мою, когда машина уже начинает движение, и чувствую, что как бы ни храбрилась, а всё же волнуется.

- Да кому нужны там эти подарки. Сама знаешь, что это за свадьба. Но взял, взял, - ловлю краем глаза, как она хмурится.

- Что-то я нервничаю, - сознаётся она.

- Знаю один волшебный способ снять напряжение, - даже не глядя дотягиваюсь до края её чулочков. Сегодня на ней такое крошечное, такое скользкое серебристое платьице, что я уже жалею, что мы едем не домой.

- Неужели ты не переживаешь из-за того, что они женятся? - хмурая складка между её бровей не пропадает, и она убирает мою руку из-под платья.

- Дорогая моя, чтобы эта Наденька ни задумала, Демьянов не даст ей развернуться.