В двадцать шесть лет она уже держала весь свой небольшой мирок в тонких, безжалостных пальцах, а теперь внук ее, в том же возрасте, плыл навстречу будущему, в котором ему предстояло достичь славы – сатирой на то самое общество, которым она вертела, как ей вздумается, в начале века.

Кики начал стремительно водить карандашом по обороту драгоценного конверта, однако на сей раз это была не карикатура. Это был портрет Эммы Уайтвик, которая непринужденно стояла у борта, обратив профиль к небу.

По прибытии в Лондон Кики первым делом разыскал старых парижских приятелей, которые теперь подвизались в Англии. Джимми Уистлер предложил разделить с ним обшарпанную мастерскую в семидесятом доме по Ньюмен-стрит, и Кики с радостью согласился.

Это было длинное узкое помещение с окном в дальнем конце, выходившим на задворки; посередине висела занавеска, которая условно разделяла его на две комнаты. Ту часть, что поменьше, именовали спальней.

Трудно было найти пристанище более тесное и неуютное, но Кики в те времена мало заботила роскошь, а Джимми оказался очень занятным соседом. Правда, при этом – неисправимым болтуном. Зачастую Кики приходилось чуть не до рассвета выслушивать его рассказы о романтических похождениях – с десяти до полуночи рассказы казались очень занятными и остроумными, но ближе к трем-четырем утра начинали немного действовать на нервы.

Джимми Уистлер уже немалого добился: одна из его работ, к величайшей зависти друзей, попала на выставку в академии – остальные начинающие живописцы все еще таскали под мышкой пухлые папки со своими работами и искали встреч с влиятельными торговцами картинами. Мастерская на Ньюмен-стрит скоро превратилась в их любимое пристанище: Пойнтер, Ионидис, Ламонт и остальные частенько заглядывали сюда покурить, побеседовать и пофехтовать. Том Армстронг однажды привел Чарльза Кина из «Панча», и тот сразу же почувствовал себя как дома – курил чрезвычайно вонючую глиняную трубку и громко хохотал над шуточками неподражаемого Джимми, который с легкостью мог болтать и рисовать одновременно.

Все они обычно ужинали в ресторанчике на Касл-стрит, неподалеку от Кавендиш-сквер, – это была скорее харчевня, где в свободные от работы часы собирались мажордомы и лакеи. По воскресеньям Алеко Ионидис приглашал почти всех к своим родителям в Талс-Хилл, где устраивали замечательные вечеринки и куда сходилась «многообещающая молодежь» – поэты, художники, музыканты и прочие. Том Джекилл, друг Кики еще с пентонвильских времен, был начинающим архитектором; они возобновили дружбу, и Кики вскоре пришел к выводу, что ему страшно повезло в жизни – ведь у него так много замечательных друзей.

Постепенно начали появляться заказы, чем дальше, тем больше: он иллюстрировал разные произведения, печатавшиеся в журналах выпуск за выпуском. Через Кина Том Армстронг сумел представить его Марку Лемону, главному редактору «Панча», и великий человек снизошел до того, что заказал ему на пробу несколько буквиц. Заказ был выполнен успешно, и Кики стал время от времени посылать свои работы в «Панч», где их охотно принимали.

Примерно тогда же возникла новая газета под названием «Раз в неделю», и Кики стал одним из первых ее иллюстраторов. Журнал «Корнхилл» также время от времени принимал его работы, – словом, ему почти не приходилось сидеть без дела. Довольно скоро он сумел вернуть матери взятые в долг десять фунтов, хотя жить ему приходилось крайне экономно, поскольку никакой уверенности в работе на завтрашний день не было, – время от времени Кики оказывался совсем на мели, так что даже нечем было заплатить за лосьон для промывания глаз.

Как и у всякого молодого, встающего на ноги художника, случались у него минуты уныния, например когда редактор «Раз в неделю» не принял иллюстрацию, которая самому Кики казалась очень удачной; этот неожиданный эпизод разом остановил легкое головокружение от успехов, которым он начал страдать в последние месяцы, в основном из-за похвал и комплиментов друзей. Потом настроение его резко улучшилось, потому что Джимми Уистлер расхвалил клише для ксилографии, которое он нарисовал для «Панча», – кстати, моделью послужила Эмма, сидевшая в саду. «Д-д-дорогой Кики, – произнес Джимми, – да ну, да ну, это же п-п-просто замечательно. Это, ч-ч-черт побери, почти ничем не хуже моих гравюр!» То была практически неслыханная похвала. Позднее, когда они обедали в ресторане на Пэлл-Мэлл, Джимми снова заговорил об этой работе и даже сравнил Кики с Личем и Миллесом[93].

– Знаешь, Кики, все твои первые талантливые рисунки для «Панча» и «Раз в неделю» были очень т-т-толковые, да я ничего другого и не ждал от такого т-т-талантливого парня; но этот рисунок – совсем из другого разряда, я г-г-готов признать его настоящим произведением искусства.

Кики был так потрясен, что поведал обо всем этом матери и Изобель в отдельном письме. «Если зрение и в дальнейшем меня не подведет, – писал он, – рано или поздно я стану великим художником. Я пока еще не совсем определился со своим стилем, но мне не хочется рисовать для „Панча“ так, как рисуют все. Я по природе не комедиант, ну и, конечно, подражать стилю Лича совершенно бессмысленно. Зато когда я найду свой, мне тоже никто не сможет подражать!»

В письме к Изобель он более подробно рассказал и о своих сердечных делах.

«Ты спрашиваешь о состоянии моих ветреных чувств, – пишет он. – Так вот, я обожаю Эмму, которая позировала мне для того самого клише, да вот только, знаешь, толку-то – pas le sou, hein?[94]– да еще и ее родня – куда тут?! Я все пытаюсь понять, нравлюсь ли я нашей милой недотроге. Она научилась ценить книги и музыку, которыми я восхищаюсь, и слушать, с каким презрением она рассуждает о тех, кто не наделен столь же утонченным вкусом (qu’elle n’a que depuis trois mois)[95], очень забавно.

А теперь догадайся – кто собирается приехать в Лондон, чтобы многообещающий юный племянник поводил ее по разным местам? Тетушка Джорджи! Не буду я, пожалуй что, представлять ее Эмме…»

Джорджи действительно заявилась в Лондон, хотя могла бы и повременить: муж ее в Милфорде совсем разболелся. Приехав, она тут же примчалась на Ньюмен-стрит, такая же миловидная, пушистая и игривая, как всегда. Кики устроил в ее честь прием, однако на его друзей она не произвела особого впечатления; хуже того – выглядела в их глазах ну вовсе провинциалкой, разнаряженной до нелепости, а когда они пошли ужинать, все извинялась, что у нее нет перчаток.

Джимми один раз глянул на нее и за весь вечер не сказал ей ни слова.

По счастью, Джорджи была слишком поглощена собой, чтобы заметить его высокомерие; она возомнила, что пользуется в богемных кругах succès fou[96], поглядывала на друзей Кики из-под длинных ресниц и болтала без умолку. Ее ужимки и нелепые позы, которые она принимала, смешили их просто до колик – о чем она, понятное дело, не догадывалась, – и потом ее передразнивали еще много недель. Кики, со свойственным ему великодушием, выбивался из сил, чтобы ее развлечь, однако, хотя он и чувствовал к ней своего рода родственную приязнь, ему делалось стыдно всякий раз, когда он вспоминал о своей детской влюбленности и о том, как шесть лет назад едва не потерял голову. Он ощутил явственное облегчение, когда отвез ее обратно в Милфорд к больному мужу и снова смог спокойно отужинать у Уайтвиков, не сводя глаз с Эмминого профиля на другом конце стола. Между супругами Уайтвик никогда не было согласия, и за столом они постоянно переругивались. Пожилому джентльмену стоило только открыть рот, как жена уже ему противоречила, однако Эмма, неизменно сохранявшая холодное спокойствие, обладала талантом миротворца и знала, как их помирить и восстановить нормальную атмосферу.