– Ну, не совсем.

– Так как же тогда… ох, Ген, – Тэта прислонилась к стене театра. – Опять строил планы во сне? Это не более реально, чем моя русская царская кровь.

– Я думал, ты за меня порадуешься, – проворчал разобиженный Генри.

– Так я и рада. Но еще я беспокоюсь за тебя. В последнее время ты живешь больше в мире снов, чем тут, в нормальном мире. Ты тощий и измотанный и как будто за много миль от меня, даже когда… – Тэта резко умолкла; глаза ее сузились. – Так, Ген, а откуда ты взял денег на билет?

Генри упорно смотрел в землю.

– Я тебе все верну.

– Сукин ты сын, Генри! – рявкнула Тэта.

Идущая мимо по Сорок Второй пара наградила ее неодобрительным взглядом.

– Дуйте своей дорогой, миссис Гранди![31] Не ваше дело, – прорычала она, и они заторопились прочь.

– Ты устроила для меня этот фонд, потому что хотела мне счастья. Луи тут, со мной, в Нью-Йорке – вот мое счастье, Тэта, – Генри так хотел поделиться с ней этой новостью, но теперь сделанное казалось ему ужасной ошибкой.

– Ген, этот пианофонд – наш общий пианофонд. Он для нашего будущего. Твоего и моего. Мы – команда. По крайней мере, я всегда так считала.

– Я думал, что кто-кто, а ты точно должна понять…

– Это нечестно, Ген. Ты же знаешь, я на твоей стороне. Всегда.

– Ага, как же, – отозвался Генри, и они с Тэтой молча уставились на идущих по Сорок Второй пешеходов, переступающих через канализационные решетки и теряющих вещественность в клубах рвущегося оттуда густого пара. Здесь, в переулке, они с Тэтой стояли бок о бок, но никогда еще не были так далеки друг от друга.

Теперь, при двух ангажементах сразу – подложного жениха Эви и музейщика на полную ставку в отсутствие Уилла – у Сэма оставалось крайне мало времени на проект «Бизон». Но все же в один прекрасный день ему удалось выкроить часок и ускользнуть в места детства в Нижнем Ист-Сайде. Много заведений там позакрывалось из-за сонной болезни, так что на Орчард-стрит его ждала неудача – пока продавец солений не сообщил ему, что Розенталям повезло и они перебрались в Бронкс.

Сейчас Сэм с Эви стояли у размашистого многоквартирного дома на Гранд-Конкорсе, явно построенного каким-то амбициозным Тюдором для евреев, покинувших скученные многоэтажки Орчард и Хестер-стрит и желающих начать новую жизнь, и столь же далекого от тех многоэтажек, сколь они были далеки от местечек и гетто России, Польши, Румынии и Венгрии. Впрочем, у каждого дома свои призраки.

– Не понимаю, мне-то зачем было приходить, – ворчала Эви.

Сэм немножко втянул щеки, чтобы казались повпалее.

– Потому что ты – моя ненаглядная невеста. Все обожают Провидицу-Душечку! – не без сарказма сообщил он. – Ах да, и еще одно, дорогая. Если она спросит, ты собираешься перейти в иудаизм.

– Что? Сэм!!

– Да не волнуйся ты. Все схвачено, Бэби-Вамп. Просто делай, как я.

– Если это должно было меня ободрить, так у тебя не вышло, – сердито проворчала Эви.

Они поднялись по ступенькам, лавируя в стае веселых и разнокалиберных детей, носившихся как угорелые, и постучали в дверь миссис Розенталь. Анна Розенталь оказалась куда круглее и старше той юной женщины, что Эви повстречала в виденье. Теперь она носила очки, а в потускневших рыжих волосах сверкало несколько седых прядей – но, несомненно, это была она.

При виде Сэма миссис Розенталь слегка вскрикнула, а потом кинулась неистово его обнимать. Потом отступила, оглядывая его с головы до ног и восторженно качая головой.

– Сергей!

Она затараторила что-то по-русски, и он ответил ей на чем-то похожем, слегка запинаясь.

– Вы уж простите, миссис Розенталь, мой русский малость подзаржавел.

– Все забывается, – отвечала она, и Сэм не сумел бы точно сказать, c грустью или с благодарностью.

Эви откашлялась.

– А это, – опомнился Сэм, сгребая ее поближе, – зеница ока моего, моя прекрасная уже-почти-невеста, Эви О’Нил.

– Очарована, – квакнула Эви, приседая.

– Да, я уже читала о вас в газетах! Надо же, мне и в голову не приходило, что знаменитый Сэм Ллойд – это наш Сережа Любович. Пока ты не позвонил и не сказал мне сам, разумеется. Но, прошу вас, детки – входите, входите!

Миссис Розенталь провела их в гостиную, где на каждом выступе мебели красовалось по ермолке, ушла на кухню и тут же явилась обратно с кофейником и тарелкой мандельброда[32].

– Надо же, Сереженька Любович! – воскликнула миссис Розенталь, прижимая пальцы к губам. – Я ведь тебя не видела с тех пор, как ты был совсем крошкой. И вот он ты, совсем вырос. И таким стал красавцем!

– А вы не повзрослели ни на день, миссис Розенталь, – галантно отозвался Сэм. – Да я бы вас где угодно узнал!

Чары подействовали безотказно, и миссис Розенталь расхохоталась и отмахнулась от такой бесстыдной лести.

– Расскажи мне скорее про маму и папу.

– У папы сейчас меховая лавка в Чикаго. Мама, как ни горько об этом говорить, уже много лет как умерла.

Миссис Розенталь приложила руку к груди и склонила голову.

– Какая ужасная новость. Бедная Мириам. Помню, на корабле сюда… она так тяжело тебя носила.

Эту историю Сэм слышал не раз и от самих родителей. Историю про то, как «мы бросили все, что у нас было, и пустились в ужасный и тяжелый путь в новый мир, чтобы дать тебе самую лучшую жизнь из возможных». Обычно ею пользовались как рычагом, когда нужно было заставить Сэма делать то, что им нужно. Учить Тору, например, или помогать отцу в лавке. Ему позарез хотелось скорее расспросить ее про письмо, но нельзя же вот так сразу кидаться напролом и обижать человека – еще догадается, чего доброго, что он заявился не просто в гости. Вот он и сидел, прихлебывая кофе и ожидая просвета.

– Мы приплыли на пароме на остров Эллис, и когда увидали статую Свободы, как такого ангела над гаванью, мы заплакали. От радости, конечно. От облегчения. И надежды – у нас же ничего не было, – голос миссис Розенталь прервался от нахлынувших чувств. – Эта страна приняла нас.

– Боже, благослови Америку, – вставил Сэм.

Надо было срочно свернуть ее с накатанной дорожки, пока она не ударилась в дальнейшие сентиментальные излияния – а ведь там недалеко и до народных песен! Сэм торопливо полез в карман пиджака и извлек на свет божий таинственный конверт.