Это невозможно.

Отчего?

От того, что вы лжете.

Что здесь происходит, господа?

Я не лгу. Я действительно гостил. Это всякий может подтвердить. Имение принадлежит его детям…

Доктор Бланк не имел детей. Поскольку не был женат. Он умер в 1831 году. Я сам его…

Мейзель вдруг замолчал. Краснота, почти синева заливала его лицо – снизу, от шеи. Вены на висках и горле надулись.

Что происходит?! Григорий Иванович!

Грива!

Кто вы такой? Кто вас сюда прислал?! Кто?!

За окном с треском разорвалось черное небо. Дождь ударил во все десять окон – невидимой яростной шрапнелью.

Кто?!

Мейзель вдруг оскалился, перекосился, будто что-то чудовищное попыталось вырваться у него изнутри. И еще раз попыталось. Но не смогло. Мейзель захрипел, вцепился в скатерть и повалился на бок, и вслед за ним отправились в небытие, звеня и опрокидываясь, перепуганные бокалы, тарелки, розы, празднично сияющее серебро.

Грива! Грива!

За полночь прибывший бобровский врач констатировал удар. Пустил кровь. Рекомендовал покой. Тихо посоветовал плачущей Борятинской молиться. Скоро все закончится.

Идиот.

Мейзель, очнувшись, первым делом выгнал и Борятинскую, и Тусю вон. Убедился, что вполне владеет руками и ногами. Кряхтя, доплелся до зеркала. Рот чуть уехал на сторону, но голова работала отменно.

Мозговой спазм, слава богу. Всего лишь. Пронесло.

Он попытался умыться – и снова потерял сознание.

Туся, караулившая под дверью, вскрикнула, вбежала – и всё в доме затопотало, забегало, подчиняясь ее голосу, распоряжениям – коротким, резким и точным, как шенкеля.

Воронежская больница оказалась не так плоха, как Мейзель предполагал. Его разместили в отдельной палате – роскошество немыслимое. Лечили водами, модным электричеством, прислушивались к мнению. Особо не досаждали. Всего пару недель, Грива, клянусь, я буду приезжать. Приехала дважды – странная, издерганная, похудевшая. Волновалась, должно быть, бедная, за него. Мейзель попробовал поговорить о Радовиче, но она отмахнулась – у тебя был удар, Грива. Ты был не в себе. Мне нужен человек на конюшнях. С образованием, грамотный. У меня большие планы. Великие. Быстрее поправляйся. Я без тебя не справлюсь. Никак.

Он поверил. Может, и правда, выживает из ума? Отравил ядом сам себя, а винит других. Мало ли на свете Бланков, в конце концов?

Мейзель убеждал себя, втолковывал, будто заговаривал собственный страх. Но, окрепнув, все-таки доплелся до полицейского участка – и только там понял, что не знает, о чем просить. Никаких преступлений Радович не совершал. Вся вина его была в том, что он упомянул фамилию Бланка. Мейзель все же попытался навести справки – его просто турнули, вежливо, но непреклонно. В розыскных альбомах никакого Виктора Радовича не значилось. Под тайным надзором он не состоял. Идите с богом, папаша. Тут без вас делов невпроворот.

Пришлось пойти в публичную библиотеку. “Общий гербовник дворянских родов Российской империи”. Родословный сборник русских дворянских фамилий. Бархатная книга. Никакими Радовичами и не пахло. Разумеется.

В висках снова застучало, запрыгало. Мейзель прикрыл глаза, восстанавливая дыхание, унимаясь.

Этот человек всего-навсего лгун. Просто лгун. Я принял за демона обычного мальчишку. Смазливого дурака. Надо будет только убедить Борятинскую, чтобы после свадьбы эти двое уехали из усадьбы. Пусть убираются к чёрту.

Он убедит. И не в таком убеждал.

Мейзель вернулся в начале июля – почти уверивший себя в том, что все в порядке. Дом показался ему странно притихшим. Приготовления к свадьбе продолжались, но словно по инерции, медленно угасая. Княгиня лежала у себя, страдая мигренями. Нюточка была заплакана. Туся расцеловала его в обе щеки – крепко, звонко. Лицо у нее сияло – как незадолго до отъезда в Петербург.

У нас радость, Грива. Ласка ожеребилась! И такой жеребенок отличный! Первый от Громадного.

Как назвать собираешься?

Разумеется, Гром.

Радович поклонился издалека – глаза перепуганные, круглые. Мальчишка и есть. Мейзелю вдруг стало стыдно. Что я напридумал себе, старый дурак!

Он не замечал ничего до середины июля. Никто ничего не замечал, кроме Нюточки, должно быть. Много гулял – один, радуясь, что возвращаются силы, и огорчаясь, что Туся не с ним. Она пропадала то на конюшне, то в библиотеке, листала без конца свои петербургские тетрадки. Придумывала что-то, как всегда. Затевала. Радовича Мейзель тоже почти не видел. И слава богу.

Он и на конюшню-то забрел почти случайно. Жарко было. Устал. Хотел просто увидеть Тусю.

Распахнутая дверь. Жужжание мух. Сонная тишина.

Это уже было всё. Было. Я видел это уже. Только давно.

Мейзель остановился. Вытер мокрые ладони о сюртук. Хотел окликнуть Тусю – и вдруг испугался. Испугался, что снова увидит маленькое чудовище, скомороха, изрыгающего брань и хохочущего среди конюхов.

В конюшне никого не было. Даже лошадей. Отогнали, должно быть, на дальнее пастбище. Туся все жаловалась, что мало травы, выгонов мало. Воевала с матерью, требовала наре́зать еще земли. Купить. От этого сада твоего развернуться негде! А мне лошадей кормить нечем. Борятинская только посмеивалась. Ты яблоками корми. Еще спасибо лошади твои скажут. Туся сердилась, топала ногами, но Борятинская не сдавалась. Тут всё только для тебя одной делается. И пока я жива – так и будет. Вот умру – разоряй усадьбу в свое удовольствие.

Мейзель вышел совсем успокоенный. В горячем небе высоко-высоко дрожал невидимый оглушительный жаворонок. Застучали колёса, копыта – к дому подъехала коляска. Туся бросила вожжи. Сама правила. Радович соскочил на землю – невысокий, тонкий. Издалека блеснула седина в черных волосах. Протянул руки, чтобы помочь Тусе сойти. Вместе куда-то ездили. Однако. Хорош жених. Надо княгине сказать – это действительно совсем уже ни в какие ворота.

Туся засмеялась, спрыгнула. Радович поймал ее, без труда приподнял, крутанул в воздухе – и поставил на землю. Они не видели Мейзеля, вообще, похоже, ничего не видели, двигались точно, слаженно, словно танцевали. Белое полотняное платье. Темный мужской сюртук. Белый тонкий газовый шарф взвился и опал легко, как вздох.

Сроду она не носила летом никаких шарфов.

Мейзель закричал, замахал руками – но они не услышали. Ушли в дом.

Он ковылял, наверно, целую вечность.

Барышня закрылись у себя. Просили не беспокоить.

Вышла только к ужину. Бессовестная. С тем же шарфом на плечах.

Нюточка не вышла вовсе.

Мейзель. Радович. Борятинская. Туся.

Нет, не так. Мейзель. Борятинская. Радович. Туся.