Гольц, казалось, забыл про свое огнестрельное ранение.

– Вы вернулись на девятнадцать лет. А как далеко могли бы вернуться?

– Не знаю. Думаю, не дальше 1952 года, когда я родился, если только не удалось бы перескочить на линию жизни матери. – У Маррити заныла нога, и он ерзал на сиденье в поисках более удобного положения. – И конечно, не раньше даты, когда была собрана эта установка: плита Чаплина и сама машинхен. Думаю, Грамотейка собрала машину в 1931 году, а плиту добавила в 50-х.

Радио загудело, голос Раскасса без акцента и обертонов спросил:

– Как вы разобрались с этой вашей машинхен?

Маррити потянулся за микрофоном, но Гольц остановил его, покачав головой.

– Говорите так. Он на самом деле не в эфире, он просто использует динамик.

– Она… – Маррити глубоко дышал, но по-прежнему ощущал внутри себя пустоту. Сделав еще один глубокий вдох, он начал заново: – Кроме всего прочего, она еще и сверхчувствительный вольтметр, который усиливает мельчайшие изменения напряжения. Это десять вращающихся конденсаторов, соединенных последовательно, так что каждый передает напряжение на следующий до уровня, когда можно ощутить ток, если встать босыми ногами на два золотых столбика, торчащих между кирпичами. Они заподлицо с кирпичами и не больше шляпки гвоздя. Это я говорю о Грамотейкином сарае, а сами конденсаторы находятся в большом пыльном стеклянном цилиндре под верстаком, хотя теперь они, наверное, у тех людей! Во всяком случае, в 2005 году он был покрыт пылью, наверное, Лизерль в последний раз протирала его еще в 1987-м. Выглядит он хрупким – кажется, пластины конденсатора подвешены на стеклянных волокнах.

– Такую штуку мы могли бы собрать, – сказал безликий голос из рации. – Не так уж сложно.

Маррити покачал головой.

– Я сказал: «кроме прочего». Так или иначе, делать надо вот что: приложить ладони к отпечаткам чаплинских и направить две своих астральных проекции к намеченным пунктам – один в горах, другой на уровне моря или ниже, пока тело остается где-то посередине, стоя босиком на золотых электродах. Вы же знаете, что такое астральные проекции? Таким образом, вы существуете сразу в трех временных оболочках – они мало чем отличаются, но машинхен усиливает мельчайшие различия и через электроды в полу посылает суммарный волновой сигнал. В этот момент вы уже не находитесь ни в одной из трех временных оболочек – вы размазаны между ними. И для вашей безопасности вас должно быть именно трое – тогда неизбежная отдача распределяется на троих. Эйнштейнов в 1928 году было всего двое: оригинал на горе в Альпах и проекция внизу у подножия. Этого хватило, чтобы вывести его из временной оболочки, но отдача его чуть не убила.

Сквозь рваные края дыры в лобовом стекле Маррити видны были затенявшие тротуар жакарандовые деревья. Казалось, они находятся намного дальше, чем на самом деле.

– Кроме всего прочего, – произнес голос Раскасса. – Чего же именно?

Маррити хотелось выбраться из машины. Хотя в пробоину в стекле врывался свежий воздух, от запаха горелой пластмассы его мутило, а подогнутая нога ныла до самого бедра.

– В 2006 году я стер пыль со стеклянного цилиндра с конденсаторами, – хрипло заговорил он, – и заглянул внутрь, посветив фонариком. Эйнштейн или Лизерль сделали на десяти конденсаторных пластинах надписи на иврите. Я, конечно, не мог их развернуть, чтобы увидеть те, что были обращены внутрь, но в нескольких местах я разобрал еврейское слово «Дин» – это имя одного из десяти Сефирот, десяти божественных эманаций. В письмах к Лизерль Эйнштейн приравнивал Дин к детерминизму. Судья без капли милосердия, насколько я понял. Никакой неопределенности, никаких колебаний. В общем, я не мог скопировать всех надписей на пластинах, не разбирая установку.

– А теперь они достались Моссаду, – еле слышно проговорил Гольц. Оглянувшись на сидевшего рядом в кресле водителя толстяка, Маррити усомнился в оптимистичном диагнозе Раскасса: казалось, Гольц умирал. Может быть, Раскасс знал об этом и желал его смерти. «Может быть, – подумал Маррити, – Раскассу и не нужно было убивать Ничей-папу – может, достаточно было просто его предотвратить.

– И еще, – добавил он, – вы не сможете воссоздать плиту Чаплина.

– Вы рядом? – сварливо прохрипел Гольц. – Мы сидим в припаркованной машине с дырой, чтоб ее, в лобовом стекле.

– Пять минут назад проехали Эхо-парк, – голос Раскасса теперь, казалось, рождался из колебаний воздуха, независимо от радиодинамика. – Сейчас мы на 101-й трассе, скоро минуем Пассаденское шоссе. Еще несколько минут. А что с плитой Чаплина? И почему… вместо нее не подойдет, скажем, плита Ширли Темпл?

Маррити понял, что так раздражало его в речи Раскасса – он говорил пятистопным ямбом.

– Плита, – объяснил он, – своего рода петля времени: в сочетании с машиной она действует как катализатор, облегчает выход из временного потока. Моя сестра Мойра в 2003 году добилась в суде, чтобы мне запретили приближаться к ее дому – она убедила всех, что я опасный алкоголик! – но однажды, когда ее не было дома, я проник в ее дурацкий дом и нашел несколько писем Чаплина к Грамотейке, написанных в 1933 и 1934 годах.

Он усмехнулся своим воспоминаниям.

– Кажется, у них были романтические отношения. Грамотейке в 33-м был всего лишь тридцать один, а Чаплину…

– Да черт возьми! – перебил голос Раскасса. – Как плита может быть петлей времени?

– Ну ладно, ладно, – Маррити нахмурился, но вернулся к теме: – Ну, Чаплин в 33-м находился рядом с Грамотейкой, когда она совершила прыжок в прошлое, и тоже на мгновение выпал из временного потока. Он очутился в своем теле 1928 года, когда оно стояло во дворе Китайского театра рядом с Мэри Пикфорд и Дугласом Фэрбенксом, погрузив ладони во влажный цемент. Миг спустя он вернулся в сарай Калейдоскоп в 1933 году, но… – Маррити пожал плечами, – отпечатки рук 1928 года оставил Чаплин из 1933-го. Плита самим своим существованием нарушает последовательность времени.

– Мы только что свернули на Пасаденское шоссе, – сообщил бесплотный голос Раскасса.

Все в том же пятистопном ямбе, отметил Маррити. Руки у него дрожали, и он сложил их, словно в молитве.

21

После того как автобус остановился у помятой машины и Маррити помог Гольцу перебраться в него, голос Раскасса из автобусной рации велел шоферу возвращаться в Голливуд за Шарлоттой Синклер, и Маррити еще раз отметил, что Раскасс вещает пятистопным ямбом.

Автобус припарковали на холостом ходу в полосатой тени пальмы в дальнем углу стоянки «АльфаБета» на углу Пико и бульвара Ла Сьенега, внутри работал кондиционер, а Шарлотта растянулась на сиденьях слева, сразу за шкафчиком с головой Бафомета, и, сонно моргая, смотрела глазами расположившегося через проход старого Маррити. Сидевший рядом с ним Гольц бессильно привалился к окну, и Маррити, поглядывая на него, видел мертвенно-белое пухлое лицо за реденькой бородой. Тело Раскасса, как полагала Шарлотта, так и лежало на диванчике в конце салона, но туда никто не смотрел, а сил спросить у нее не было.