Мы нашли наш вагон, убедились, что он идет в Рим через Флоренцию, а не, скажем, в Турин через Милан, – хотя увидеть самый большой в мире готический собор было бы неплохо, но возвращение на нашу временную родину Вестричио Спуринна стало бы проблематичным.

Мы выбрали одно из пустых купе, закрыли дверь – поскольку она была стеклянной, пришлось задернуть три шторы, – открыли окно, подняли разделяющие подлокотники на диванах, залезли в спальные мешки и мгновенно провалились в глубочайший сон.

Нас разбудил яркий свет. Кто-то меня тряс, пытаясь разбудить. Это был контролер, желающий проверить билеты. Я протянул ему наши билеты с большим достоинством, потому что на этот раз все должно было быть в порядке. Он внимательным образом изучил наши билеты и сказал, что это не наш вагон, потому что это первый класс, а наш второй класс в хвосте поезда. “О, мадонна миа”, – подумал я, но вслух произнес только: “Ва бене”. Мы начали собираться. Контролер ушел.

– Слушай, – сказал я Алле, – если он ушел, зачем уходить нам?

Алла не смогла противостоять моей железной логике, и мы опять заснули.

Проснулись мы оттого, что контролер снова тряс меня, впрочем, без всякой злобы. Он предложил нам доплатить разницу, это оказалось около 10 000, ровно столько, сколько у нас к этому времени осталось, – куда делись остальные 9 150, мы уже не могли вспомнить.

– Нет, – сказали мы ему, – если у вас такие нелепые порядки, мы лучше перейдем в вагон второго класса, где, возможно, еще сохранились остатки гуманизма Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола.

Вагон второго класса был полон. Мы нашли одно купе, где было только два человека, разложили два кресла, превратив их в кровать, и снова заснули богатырским сном. Засыпая, я подумал, что мы ведь можем и проспать Флоренцию, но в памяти, как спасательный круг, всплыла фраза предателя Мечика из романа Фадеева “Разгром”:

– А не все ли равно!

Я проснулся ровно за пять минут до Флоренции, то есть в 04:15. Нужно было жить и исполнять свои обязанности, как сказал командир Левинсон из то- го же романа. Мы вышли на перрон, который сразу узнали: мы видели его из окна, когда нас везли из Вены.

Насколько же мы все-таки изменились за эти полтора месяца, до какой степени избавились от запуганности, затравленности, закомплексованности. Первые дни после пересечения границы боялись всего – сделать что-то не так, сказать не то, боялись спросить, боялись показать, что чего-то не знаем или не понимаем. Теперь, решили мы, все будет наоборот, пусть они напрягаются, а мы будем говорить на своем английском языке. Иными словами, еще не попав в Америку, мы уже стали себя вести, как ugly Americans[40] в представлении европейцев.

Как только мы приобрели чувство собственного достоинства, итальянцы к нам резко переменились. Они стали улыбаться, старались помочь, выяснилось, что они знают какие-то русские слова. Произошла парадоксальная вещь: как только мы ощутили себя не странными существами без паспортов, без национальности, без места жительства, без денег, без политических убеждений, а фигурками, затерявшимися в огромной толпе точно таких же фигурок туристов, беженцев, местных жителей, левых, правых, террористов, атеистов, католиков, антисемитов, сионистов, – мы обрели утраченную индивидуальность. Презумпция исключительности вела к потере индивидуальности, так как не оставалось ничего, на чем могла бы строиться исключительность. Осознание заурядности привело к восстановлению индивидуальности, но очищенной от таких вещей, как место жительства, национальность, профессия, социальное положение, – остались только детские атрибуты индивидуальности: родной язык, цвет волос, болезни, привязанности. Хотел добавить “любимые блюда”, но понял, что в Италии их набор стал быстро меняться.

Надо было доспать недостающие несколько часов. Я вспомнил об израильском родственнике, умеющем ночевать в пустых вагонах. На вокзале Флоренции было около шестнадцати путей, на каждом стоял поезд, и вагоны не запирались. Важно было найти такой поезд, который отправлялся не слишком скоро. Расписание сообщило нам, что через четыре часа с двенадцатого пути отправится поезд в город Ливорно, находящийся прямо на берегу Лигурийского моря. Мы быстро залезли в пустой и темный вагон, раздвинули кресла, расстелили привычным движением спальники и снова заснули как убитые.

Проснулись за несколько минут до отправления поезда. Конечно, было обидно не познакомиться со знаменитыми верфями Ливорно, на которых строился советский эсминец “Ташкент”, но нас ждала Флоренция. Мы быстро, но, разумеется, не теряя достоинства засунули спальники в рюкзак и выскочили на знакомый перрон. Никто из пассажиров, надо сказать, не удивился нашему уходу, возможно, кроме нас и нашего родственника есть еще на свете люди, которые спят в пустых поездах.

Мы чувствовали себя выспавшимися и отдохнувшими – правда, этого ощущения хватило примерно на полтора часа, потом пришлось пить капучино. Было около восьми утра, вокзал уже жил полной жизнью. Из нескольких поездов на Рим мы выбрали тот, который отправлялся в 17:45, а прибывал в Рим около девяти вечера. Таким образом, у нас оставалось около девяти часов на Флоренцию, а вечером мы уже могли блаженствовать в собственных кроватях. Мы вышли с вокзала и пошли налево по направлению к бело-зеленому узорчатому и отчасти азиатскому Duomo, он же Cattedrale di Santa Maria del Fiore.

– Напоминает резьбу по кости, – сказала Алла.

– Да, – согласился я, – но не забывай, что фасад добавлен только в XIX веке.

Я рвался в этот собор, потому что там должен был быть Паоло Уччелло. Первый раз я встретил это имя в путевых заметках Виктора Некрасова, потомка венецианских дворян и архитектора по образованию. Некрасов открыл для себя этого художника, путешествуя в 1960-х по Италии. В этих заметках он спорил с Вазари, который отзывался об Уччелло довольно пренебрежительно, считая, что тот добился бы большего, если бы меньше времени потратил на изучение перспективы. Паоло, по словам его жены, все ночи напролет проводил в мастерской в поисках законов перспективы, а когда она звала его спать, отвечал ей: “О, какая приятная вещь эта перспектива!” Что-то бесконечно волновало меня в этом сюжете. Фрейдисты, на помощь!

Когда в институте мне надо было выбрать тему для реферата по истории искусств, я выбрал фреску Уччелло в Санта-Мария-дель-Фьоре, изображающую конную статую англичанина Джона Хоквуда, сражавшегося на стороне Флоренции и похороненного там же, в соборе. В том, как была построена перспектива фрески, было что-то странное: конь и всадник были изображены, как если бы зритель находился с ними на одной высоте, хотя на самом деле зритель находился метров на семь ниже, а саркофаг, он же постамент, был написан в правильной перспективе. У искусствоведов принято ругать Уччелло – с женой не спал, а с перспективой все равно не справился. Я же, нахальный первокурсник, написал, что все они дураки, не поняли гениального замысла: двойной перспективой Уччелло “как бы поднимает зрителя до уровня героя”. Кстати, когда Андреа дель Кастаньо через тридцать лет в том же соборе писал похожую фреску, посвященную уже не Хоквуду, а Никколо да Толентино, он повторил, хотя и с меньшим мастерством, двойную перспективу Уччелло – значит, не считал ее ошибкой.