Римское отделение ХИАСа занималось непосредственно эмиграцией, связывалось с американскими еврейскими общинами и заботилось о трудоустройстве. Другая организация, Джойнт (American Jewish Joint Distribution Committee), занималась главным образом бытом, давала иммигрантам деньги (которые потом, по приезде в Америку, надо было отдавать постепенно, по мере возможности, без нажима и дедлайна). Джойнт нанимал переводчиков с английского на русский и обратно, потому что еврейско-итальянские дамы из Джойнта свободно говорили по-английски, а большинство советских иммигрантов не говорило ни на каком языке, кроме русского, а иногда и по-русски так, что наш “мальчик из интеллигентной семьи” невольно морщился.

Когда через несколько недель Шуше удалось устроиться переводчиком, он с гордостью писал в письмах, что он теперь “реальный агент Джойнта”. Задумывался ли он, что стало бы с его родителями, если бы он послал подобное письмо в середине 1930-х?

Контора ХИАСа, где вся семья провела много часов, оказалась дикой смесью советского бюрократизма и итальянской бесшабашности плюс все то, что каждый привез из своих Ясс, Кишинева, Ростова или Киева. Обстановка, говорил Шуша Алле, напоминала ему профсоюзные санатории. Алла кивала, хотя прекрасно знала, что ни в одном профсоюзном санатории Шуше побывать не довелось.

– Вас направили к врачу Моретти? А нас к Симончини.

– Вас поселили на виа Аппия? А нас на виа Венти Сеттембре.

– У вас в номере есть ванна? У нас тоже нет.

– А у Рабиновича душ. Но огромные тараканы.

– Они на самом деле не Рабиновичи. Их настоящая фамилия Гнатюк.

– Серьезно? Тогда ХИАС ими заниматься не будет. Им теперь только Толстовский фонд.

– Да вы что! Толстовский фонд занимается только деятелями искусств.

– Да, но бывают исключения.

Шуша, с его православной матерью, ни у кого подозрений не вызвал. Видимо, перевесила фамилия. Аллу, по паспорту Семенову, долго разглядывали в фас и профиль, требовали имена и отчества всех предков, но в конце концов приняли. В общем, проскочили, как шепнул им сотрудник ХИАСа.

Но проскочили не все. Миша Штейн, который жил в том же пансионе, внезапно исчез. Как-то Шуша столкнулся с ним на улице Карло Альберто.

– Привет, куда ты делся?

Миша рассказал свою историю. Его мать русская. Отец еврей, но абсолютно не религиозный. Про еврейские обычаи и праздники Миша никогда в жизни не слышал. Про православные тоже. Когда в ХИАСе его начали допрашивать, у них возникли вопросы.

– Вы еврей? – спросил по-английски Мишу его ведущий Томазо Гринберг.

– Да.

– Знакомы с еврейскими обычаями и праздниками?

– Конечно, – бодро ответил Миша.

– Вы, конечно, знаете, что во время молитвы евреи надевают что-то вроде покрывала. Не помните, как оно называется?

Тут Миша вспомнил, что когда ему было шесть лет, его водили к какому-то дальнему родственнику, ортодоксальному еврею. Родственник делал что-то странное. На нем было покрывало, а к руке ремешками была привязана коробочка. Два странных слова, которые Миша тогда услышал, – талес и тфилин – он запомнил навсегда, возможно, именно из-за их странности. Поэтому на вопрос Томазо уверенно ответил:

– Вы имеете в виду талес?

– О! – удовлетворенно произнес Томазо и что-то записал в деле Миши. – Тогда ответьте еще на один вопрос, во время молитвы на руку надевают…

– Вы имеете в виду тфилин? – радостно перебил Миша.

– О!! – еще более удовлетворенно произнес Томазо и опять что-то записал. – Ну, и последний вопрос: как вы думаете, что находится в этой коробочке?

Тут Миша задумался. Других слов он не знал. После минутного размышления неуверенно предположил:

– Тело Христово?

Сейчас, как он объяснил Шуше, он шел в Толстовский фонд. Здесь недалеко.

Через месяц жизнь потеряла всякую “заграничность” и стала просто жизнью. Их выпихнули из Ламарморы, где, с одной стороны, тридцать человек должны были спать в одной гигантской комнате, но, с другой, бесплатно кормили. Надо было искать квартиру. Большинство знакомых рвалось к морю. Сравнительно недорого можно было поселиться в Остии или в Ладисполи, но наш архитектор заявил, что из Рима не уедет, плавать намерен только в Атлантическом или, в крайнем случае, Тихом океане и в эту Остию его увезут только в наручниках. Алла, которая начала ходить на курсы итальянского, с ним согласилась, и они сняли квартиру на улице Вестричио Спуринна у станции метро “Нумидио Квадрато” на юго-востоке от центра.

Каждый месяц Джойнт выдавал им 450 mille lire, еще 80 Шуша зарабатывал в том же Джойнте переводчиком с английского. Денег хватало, но с трудом, тем более что они потихоньку начали откладывать на поездку в Венецию и Флоренцию.

Теперь они уже точно знали, где можно купить джинсы за тридцать, а где за семь – правда, похуже и не модные. Им уже было известно, на каком рынке надо покупать zampa di tacchino, потому что дешевле ноги индюка могут быть только крылья индюка, которые rifugiati sovietici[37] уже окрестили “крыльями советов”.

Письма от родственников и друзей приходили на Центральный почтамт fermo posta, до востребования. Однажды Шуше там выдали две бандероли из Женевы от некоего H. Sikorsky, адресованные A. Schultz. Он их взял, хотя по-английски его фамилия обычно писалась Shults. В одной бандероли были две книги Зиновьева, “Зияющие высоты” и “Желтый дом”, в другой, огромной, среди килограмма опилок лежало несколько небольших шоколадных конфет. “Зияющие высоты” Шуша с Аллой уже читали, рецензии на “Желтый дом” были кислые, но конфеты выглядели привлекательно.

– Нет, – твердо заявил Шуша оживившимся при виде конфет детям, – сначала надо ответить неизвестному благодетелю.

Сел и написал вежливое, слегка игривое письмо по-английски, что, мол, спасибо вам, Mr. Sikorsky, книжки так себе, но конфеты выглядят замечательно. Ответ пришел через две недели. Он был написан по-русски: “Я не могу понять, как Вы могли решиться получить и распечатать бандероли, которые были адресованы не Вам. Конфеты Вы можете оставить себе, но книги я прошу Вас немедленно передать Аркадию Шульцу”.

Лже-Шульцу стало стыдно. Он помчался в Джойнт и стал спрашивать, не знает ли кто его однофамильца.

– Аркадий Шульц? Как же. Он завтра рано утром улетает в Америку. Переводчик Набокова. Получил место в Гарварде. Живет недалеко от тебя у Понте Лунго. Вот его адрес.

Станция “Понте Лунго” была на той же линии, что и “Нумидио Квадрато”.

Когда Шуша наконец нашел квартиру, было уже десять вечера. Он позвонил в дверь. Дверь открыл лысеющий молодой человек в черных трусах, синей майке и квадратных очках. Он с недоумением смотрел на Шушу, стоящего в дверях с большим пластиковым пакетом. В комнате был полный бардак. На кровати стоял открытый чемодан, заваленный вещами. Бросились в глаза разбросанные по столу фотографии. На одной была женщина, напоминающая актрису Целиковскую.