Звякнул засов, заскрипела массивная дверь и в узилище вошел надзиратель Мал Тинктус. Он держал в руках глиняную миску с едой — приличный кусок жареного мяса и хлеб. Кувшин с вином постоянно присутствовал на столе узника, но есть приходилось руками — тюремщики не доверяли своим подопечным ножи и вилки, которые только-только начали входить в моду.

— Как ваше здоровье, мессир? — любезно поинтересовался надзиратель и угодливо улыбнулся.

Оливье посмотрел на него с вдруг проснувшимся интересом. Сегодня с Тинктусом творилось что-то странное. Еще вчера он был сух и неприступен, а теперь явно хотел поговорить. Тюремщик даже подмигнул Оливье с таинственным видом.

— Это вам… — наконец набравшись отваги, шепнул надзиратель и передал рыцарю записку.

«Мессир! Вам нужно бежать, притом немедленно, этой ночью. Завтра вас казнят. Ваш друг». Записка была краткой и по существу. Оливье вопросительно взглянул на Тинктуса, и тот шепотом пояснил:

— Веревка у меня, намотана на тело. А напильники — вот они… — С этими словами надзиратель положил на постель небольшой сверток и начал снимать сюртук.

— Не нужно, — остановил его Оливье твердой рукой. — Я не собираюсь бежать.

— Почему?! — Этот вопрос прозвучал криком души; похоже, надзиратель чего-то испугался. — Вы не верите мне?

— Верю. Спасибо за заботу. — Оливье даже не стал спрашивать, кем эта «забота» оплачена; он это и так знал. — Но я не могу оставить здесь своих друзей и товарищей.

Мал Тинктус коротко простонал, словно ему вдруг стало больно, и сказал:

— Но всем бежать не удастся! Это невозможно! В Шатле усилена охрана, здесь полно стрелков и копейщиков. А у вас нет оружия. И потом, я смогу выпустить из камер всего лишь нескольких человек. Потом меня повесят… — Он поник головой.

— Не переживайте, ничего подобного не будет. Я остаюсь. — Лицо Оливье де Клиссона словно окаменело, но глаза горели, как уголья. — На мне нет греха, король осудил невинного! Ему и ответ держать перед Господом.

— Тогда прошу вас, мессир, собственноручно дать ответ тем, кто меня к вам послал, что вы отказались бежать, — немного успокоившись, попросил надзиратель.

— Извольте… Принесите письменные принадлежности.

— Это мы мигом! — обрадовался Мал Тинктус и выскочил из камеры.

Оливье де Клиссон сел на постель и обхватил голову руками. Что ж, жребий брошен. «Прощай, моя голубка. Прощай…» — шептал он сухими губами.

* * *

Ночь клонилась к исходу. Темень постепенно уползала прочь от Парижа, и в робком предрассветье показалась вершина мелового холма с каким-то странным сооружением, похожим на трехэтажный дом с множеством больших высоких окон. Это была самая грандиозная виселица Европы, известная под названием Монфокон. Жутким силуэтом вырисовывалась она на фоне неба, особенно ночью, когда лунные блики скользили по белым черепам повешенных и ночной ветер, задевая цепи и скелеты, шевелил их во мраке.

Однажды светлую голову Ангеррана де Мариньи, занимающего пост коадъютора[72]во времена правления Филиппа IV Красивого, осенила мысль сэкономить на виселицах (хорошего дерева и так не хватало, а преступники множились, как мухи). А заодно и упростить проблему с захоронением останков казненных. За короткое время на квадратном каменном фундаменте была построена трехуровневая виселица; в плане она выглядела как русская буква «П». Три яруса давали возможность казнить сразу пятьдесят одного человека. При большой надобности в одном «окне» можно было повесить сразу двоих, что значительно повышало вместимость виселицы. Южная — открытая — сторона сооружения смотрела в сторону Парижа и представляла собой каменную лестницу, по которой поднимались в центральную часть Монфокона.

Монфокон использовался по мере надобности, однако каждый повешенный крепился цепью к «окну» до той поры, пока труп не истлеет и не высохнет, — в качестве назидания незаконопослушным королевским подданным. Когда появлялась потребность освободить «окно» для очередной казни, предыдущего висельника снимали. Поскольку большинство казненных хоронить в освященной земле запрещалось, внутри высокого фундамента находился каменный колодец, прикрытый железной решеткой, куда сбрасывали скелеты висельников. По иронии судьбы там оказалось и то, что осталось от тела «рачительного выдумщика» Ангеррана де Мариньи. Небольшие ворота — вход в Монфокон — запирались главным палачом Парижа; он же хранил и ключ.

Неподалеку, на равнине, высилось каменное распятие и эшафот. Обычно там колесовали, четвертовали и рубили головы преступникам из высшего сословия; если, конечно, они не заслуживали виселицы. Тела всех осужденных подвергались расчленению, что символизировало невозможность воскрешения даже в Судный день. Над всей этой юдолью скорби, высоко в небе, непрерывно кружило воронье. Таков был Монфокон, ужас всех преступников Франции.

Местность возле Монфокона — невысокие холмы, покрытые в основном кустарниками и кое-где невысокими чахлыми деревьями — казалась безжизненной. Лишь возле виселицы мелькали какое-то тени; это были бродячие псы, принюхивающиеся к запахам разлагающейся плоти.

Группа всадников, казалось, возникла из воздуха: лишь мгновение назад дорога, ведущая мимо Монфокона к воротам замка — бывшей обители храмовников — была пустынна. Похоже, путники никуда не спешили, тем более в Тампль, который теперь принадлежал Клеменции Венгерской, вдове короля Людовика. Второй сын Филиппа IV Красивого отдал ей Тампль в обмен на Венсенский замок. Их кони ступали по пыльной дороге почти неслышно и даже, как могло показаться со стороны, с опаской. Наверное, виной тому служил легкий ветерок со стороны виселицы: запах тления разносился далеко по округе, и лошади недовольно фыркали, прядали ушами и все норовили повернуть обратно.

Всадников было трое: Раймон де ля Шатр, Шарль де ля Рош и жонглер Франсуа. Вскоре они свернули с дороги и поднялись на холм, откуда все подходы к Монфокону просматривались как на ладони.

— Эх, сюда бы полсотни рыцарей! — с горечью воскликнул де ля Рош. — Мы смели бы охранение, как опавшую листву.

— Это вряд ли, — мрачно ответил более опытный в таких делах де ля Шатр. — Королевские стрелки, наученные горьким опытом боев с английскими лучниками, перещелкали бы рыцарей, как куропаток. А уж с нашими силами и думать о чем-то подобном нельзя. Увы, мы не сможем отбить приговоренных к казни.

— Но почему, черт возьми, Оливье де Клиссон отказался бежать?! — вступил в разговор и Франсуа. — Ведь все было готово к побегу! А так мы потеряли и сотню золотых монет (пришлось заплатить Жаку ле Брюну за беспокойство) и возможность помочь сеньоре Жанне. Представляю, что с ней будет, когда она узнает о смерти мужа…

— В записке Оливье все объяснил, — ответил де ля Шатр. — Де Клиссон человек с принципами. Лично я, скажу откровенно, бежал бы лишь для того, чтобы досадить королю Филиппу. Но сейчас речь не об этом. Мы проиграли начало партии, нужно признать. Однако это еще не конец игры! Зная мстительную натуру Филиппа Валуа, я уверен, что он не отдаст тело мессира Оливье де Клиссона, чтобы его родные предали, как должно, земле. Значит, оно будет висеть на Монфоконе. А уж такого надругательства точно нельзя допустить. Даже если это будет стоить мне головы. Иначе я просто перестану себя уважать.