Тимофей опять повернулся, застыл неподвижно, не зная, что ему делать.

— Почему, входя, не здороваетесь, товарищ курсант? — сухо спросил начальник школы.

Вздрагивающим голосом Тимофей отчеканил положенное приветствие. Анталов смягчился.

— Здравствуйте, Бурмакин! Докладывайте. Итак, вы видели какого-то Куцеволова. Почему я тоже должен об этом знать?

— Товарищ начальник школы, так это же…

Слушая торопливый, сбивчивый рассказ Тимофея, Анталов косил глазами вверх и вбок, словно бы что-то припоминая и сопоставляя. Руки у него, как обычно, были выброшены перед собою на стол. Пальцы слегка шевелились.

Наконец он встал, бренча ключами, открыл сейф. Тимофею показалось, что начальник школы вынул ту же папку с тесемками, что и в прошлый раз. Анталов слушал, а сам перелистывал, разглядывал бумаги.

— Вот все, товарищ начальник школы, — проговорил Тимофей, закончив свой рассказ тем, как он только что снова встретился с Куцеволовым, увидел его на подножке трамвая.

— Любопытно…

— Товарищ начальник школы, надо найти его! Схватить! Отпустите меня, пока я не найду его! Пока не схвачу его!

— Ты хорошо запомнил его?

— Хотите, я нарисую вам его профиль? Руку — как он держит ее над головой.

Прищурившись, Анталов глядел в сторону.

— Товарищ начальник школы, я все равно стану его искать! И найду…

— Д-да… Лихо! — поощрительно сказал Анталов, захлопнул папку, с расстояния кинул ее в раскрытый сейф. — Ну, что же, пиши рапорт. И рисуй…

В тихой, но упрямой борьбе с Голощековыми за свое человеческое достоинство Людмила отпраздновала — не отпраздновала, просто отметила про себя — свои семнадцать, а потом и восемнадцать лет.

Теперь Маркушка уже не дразнился, вися на заборе. Он при встречах стоял, осклабясь, и, не говоря ни слова, взглядом мерял ее вверх и вниз, вверх и вниз. Чего, мол, такой стесняться?

Теперь Матфей, поповский сын, предлагал ей прямо:

— Поженимся! За другого тебе все равно не выйти.

Он не договаривал. За него самого ни одна из худоеланских девушек не хотела идти. В церкви служились уставные заутрени, обедни и вечерни, свершались обряды крещения, венчания и похорон, по праздникам не только старики, но и молодежь заполняли ее до отказа. Горели восковые свечи, становясь, правда, все тоньше и тоньше. Курился в кадильницах ладан, изготовленный теперь из пихтовой смолы. Все шло как бы прежним своим чередом. В церковь ходили, богу молились. А к попу уважения прежнего не было. Пусть зайдет в дом на рождество или пасху, покропит углы святой водой, пусть и промочит тут же горло свое первачом-самогоном. А так, чтобы особо пожелать себе попа в гости… тем более в близкие родственники… Нет, таких уже как-то не находилось.

И Людмила каждый раз брезгливо отвечала Матфею:

— Отстань от меня!

Теперь Алеха Губанов, по-прежнему сострадая Людмиле, говорил:

— А может, тебе написать куда следует, что от отца и матери ты отказываешься, что стыдишься даже называть себя — Рещикова? Разрешат возьмешь себе другую фамилию. Все-таки…

Людмила гордо расправляла плечи:

— От мертвых мне что же отказываться? Да и от живых я ни за что не отказалась бы. Отец и мать родные — всегда отец и мать! А я — какая есть.

Алеха только беспомощно разводил руками:

— Да, ну а так что же, враждебный ты получаешься элемент. По достижении совершеннолетия всех прав лишенная.

Теперь случился у нее жестокий разговор и с Нюркой, но по фамилии уже не Флегонговской, а Губановой.

Случился этот разговор в пасхальную ночь, когда над селом малиново звонили колокола, а подвыпившие мужики, разведя близ паперти небольшой костер, набивали порохом отрезок железной трубы, бросали в костер и палили из трубы, как из пушки. Комсомольцы в эти часы устроили свое факельное шествие по селу. Набежали и еще парни, девчата. Пели песни, играла тальянка. Людмила подошла к ним. Вдруг чья-то рука зло рванула ее за плечо. Нюрка!

— Тебе здесь чо надо? Твое место — ты знаешь где? — Губы у Нюрки тряслись.

Людмилу тоже бил нервный озноб.

— А ты мне место не указывай! — крикнула она. — Мое место там, где я сама захочу быть. Что ты мне всюду дорогу пересекаешь!

— А чтобы ты мне дорогу не пересекала. Вот зачем! — Нюрка надвинулась на Людмилу, теснила ее плечом. Сыпала часто словами: — Я тебе еще и не так пересеку. Вовсе как овцу в куток загоню! И не дам выйти. Думаешь Алехой моим защититься? Думаешь, Алеха тебе на шею повесится — и свет весь перед тобой откроется? Жди! Жди! А я за тобой как по пятам ходила, так и дале буду ходить. Ненавижу! Навек ненавижу! За отца моего замученного, убитого. За Алеху — тоже. — Она с угрозой занесла руку. — И не успокоюсь, пока всю злость в селе на тебя не соберу, пока видеть тебя не перестану!

Малиново звонили в теплой ночи колокола. Отрывисто, сухо била пушка. Вдали мелькали огоньки уходящего факельного шествия. Тальянка наигрывала веселые частушечки. Парни припевали: «Не моя ли завлеканочка стоит на берегу?…»

— Слушай, Нюра, ну зачем ты так на меня? Я ведь тоже, как и ты, молодая. И с молодежью хочется мне побыть вместе. Сколько стучусь к вам? Душа этого просит. Может, тогда бы и всем бедам моим конец.

Нюрка молчала. Было в словах Людмилы что-то и справедливое, убеждающее. Но все-таки, все-таки… Нет! Не может она, никак не может поддаться этим словам.

— Значит, ошиблась я? Как было, так всегда и будет? На что же тогда мне надеяться? — сказала Людмила. И сделала шаг в сторону. — Когда так пропусти!

— На что тебе надеяться? — издевательски переспросила Нюрка. — Твои вон там, где из пушки палят и в колокола бьют, где морочат головы людям. На них тебе и надеяться надо — не на комсомол. Слово это вовсе не для тебя, этим словом ты не играй. И не ошиблась ты, правильно угадала — не приблизит тебя комсомол никогда. Вот я, секретарь комсомольский, перед тобой, я тебе говорю. И еще как Нюрка Флегонтовская — по милости отца твоего сама безотцовщина. Хочешь — Анна Губанова тоже! Ты не жди, бедам твоим и не будет конца. Все беды твои еще впереди. Пропустить тебя просишь? Ну, иди, шагай! Только куда? Стой уж лучше на месте, где стоишь, осиновым колом в землю врастай!

Толкнула Людмилу в грудь и пошла, заносчиво откинув голову, догоняя мелькающие вдали огоньки.

Людмила осталась одна посреди дороги. Она действительно не знала, куда ей пойти.

Все так же малиново звонили колокола, но в их перезвоне теперь слышалось что-то злорадное. Голосом поповского сына Матфея они выговаривали: «Ага, ага, не хотела, дура, со мной — так вот тебе, вот тебе, вот тебе!» Потом наступила короткая тишина — наверно, сменялся искусник звонарь, и колокола с еще большей игривостью и злобой заговорили, на этот раз совсем как Варвара: «Ну к кому, ну к кому ты пойдешь, кроме нас, кроме нас? Никому ты не нужна, никому ты не нужна!»