За окнами все тянулись рынки и «гипермаркеты», мелькали незнакомые мне слова «Ашан», «Седьмой континент», «Перекресток» и всякие «Город и сад», «Дворец мебели», «Страна садов» и просто – «Тропикана».

Реклама вопила то же, что и везде, только наглее и крупнее. Бесконечная «Тошиба» во всех вариантах. Вертелся в уже светлом небе синий трехстрельник «Мерседеса» в круглом обруче, который символизировал ободок доллара – барыш на всех широтах под защитой бессмертного «Бенца». С кем он еще слился, здешних людей не интересовало. Дорогой «Порше» прилепился к небоскребу. Параллелепипеды топливной фирмы отливали угольным жидким стеклом. Всюду театральная подсветка стирала грань реальности и сказки в интерпретации Дома пионеров моего детства. Мощные банки оповещали о своем несокрушимом могуществе слишком величественно, заставляя опасаться их быстрого банкротства даже меня, кто не хранил в них ни цента. «@Банк», похоже, побеждал в скачках остальных.

Из каждой щели подмигивали россыпями балаганных звезд вывески еще не сосланных казино. Такой чуть пародийный Лас Вегас.

Кажется, встряхнись всеми боками темный, спрятанный под мишурой город, как осыпется вся бижутерия, как вода с вынырнувшей выдры, и мой город позовет меня в «синюю дымку», чтобы окутал и спрятал меня «синий дым Китая»…

Любимый город

В синей дым Китая-ет…

– Салтыковка далеко? – спросил я моего провожатого.

– Оба-на!!! Дальний свет! – он помотал сначала как-то ушами, потом головой, скалясь озорно, показывая, какой там, на том «дальнем свете» шальной народ живет и развлекается. Выходило, что там башку могут снести хоть и с юмором, но без проволочек.

– Там что, родня? Или как? Стремное место.

– Проехали, – сказал я. Не объяснять же ему, что там, в Салтыковке, я впервые увидел небо, открыл глаза – до того – застилала непроснувшийся разум мгла. Год от роду? – Поезд ушел.

– Эт-то точно, проехали! – Он прибавил, ввинчиваясь в зазоры между рядов. Как же он жаждал от меня избавиться! Я понял, что со стороны кажусь старым и неприветливым. И даже возможность меня нагреть на десятку зеленых не искупает неприятного холодка, которым от меня веет.

Прокатили молча проспект, Садовое, вырулили к Зубовской через Крымский мост.

«А ведешь ты себя, толкаясь от себя тогдашнего. Нескромно, глупо и, пожалуй, рискованно…» Остоженка. Тут, где-то в переулке родильный дом, где меня приняли по эстафете прямо из рук… Из рук в руки!

Набережные. «Россию» снесли, прямо по курсу открывалась панорама церквей Зарядья и даль за Васильевским спуском. Храм Василия Блаженного замаячил издалека.

Мой водила то ли заплутал, то ли выгадывал покороче. Мы дважды переехади Москва-реку По набережной скатились к Краснохолмскому мосту. Река блестела, как и пятьдесят и сто лет… Угловая башня Кремля приподняла шапку в приветствии. По Кремлевской набережной плыли темные спины авто, теперь уже далеко позади сиял ниткой загзаг – вверх-вниз – Крымского моста. Все было на месте. Институт благородных девиц подновили. Московский крейсер «Аврора» – четырехтрубный МОГЭС дымил, работая на всю эту иллюминацию и обогащая сразу и РАО ЕЭС и Газпром.

Белая громада «Балчуга» смотрела на все стороны света – и на все стороны моей, покинутой столько-то лет назад «страны», брошенной наспех жизни, которую и прошлым – то нельзя назвать, и юностью которая давно быть перестала. Так, необитаемый остров в океане света. Скоро я там останусь один. Во сне и один, так я себе представил в тот момент смерть. Или все-таки я засну, обнимая нефритовую спину, спрятав лицо в голубых волосах – в свете от алой рекламы я видел затылок, как живой…

Опереточный швейцар из голливудского фильма бросился к машине, застоявшись без чаевых, он раскрывал на ходу зонтик, как научили его фильмы про богачей и новые хозяева. Рожа у него была своя, «здешняя». Сеял мелкий дождь со снежком, нелепый в это время года. Водила крякнул приятно-удивленно, когда я дал ему двадцатку евро сверху, но на всякий случай обиделся:

– Договаривались вроде…

– Вот и договорились, – Павел пошел к багажнику, перебросив через руку чехол с «фраком». Водила поспешил открыть багажник. Швейцар опередил всех, выхватил сьют-кейз и поволок его к блистательному парадному подъезду.

Когда-то он сиживал в старом «Балчуге». Запомнил плохое освещение, оркестр из инвалидов, преобладали слепцы с баянами. Зажмурился и вот: мутноватые графинчики, селедка в лодочке, «Жигулевское», его неповторимая, незабываемая желто-голубая этикетка «сердечком»… Во рту – его чуть кисловатый хлебный вкус и… И больше ничего. Мутное опьянение. Какие-то портьеры из плюша, нависающая драка, холодная улица.

Он никак не вставлялся в то время, и оно не вспоминалось. Как многое не хотело всплывать, терялось в темноте. Как бывает, когда яркая настольная лампа светит в темной комнате. Видно только то, что попадает в слепящий круг. Любовь – вот что за свет накрыл темнотою его родной город, квартал «Балчуга», всю прожитую жизнь.

Он поднимался по ступеням, регистрировался у стойки рецепции и входил в номер, ослепнув от горя той утраты. «Да, все прожитое утрачено! Юность канула! Жизнь прошла, что с тобой?!» «Я хочу чуда!»

Он сунул что-то провожавшему его коридорному, что-то ответил на его предложение сомнительных радостей, выпроводил, закрылся, упал навзничь на кровать шириной с корт. Потом вскочил, кинулся к окну, отдернул штору: Яуза, набережная, устья двух улиц – Пятницкой и Ордынки, утюг радиокомитета слева. С балкона на другой стороне – далекий «Ударник» поверх Москва-реки справа. Трубы «Красного Октября». В те далекие годы оттуда несло шоколадом. Потом с Феликсом они познакомились с работницами этой фабрики, они пахли шоколадом. В баре он обнаружил выпивку и… шоколад. Он засмеялся. Он отдал бы все, что осталось прожить, чтобы только вернулось хоть мгновение из того времени, чтобы вошла она, Первая Любовь.

В дверь постучали. Он пригласил войти, боясь и надеясь.

Вошла женщина. С некрасивым плоским лицом. Лет пятидесяти, в платье с фирменным знаком отеля. Некоторое время оба молчали. Он с трудом узнавал эту женщину. «Ну почему она? Что за насмешка?!»

Когда-то она жила в одном с ним доме. Этот дом на большой Полянке в пять этажей был построен до войны, с тем скромным размахом, что отличал эти пятиэтажные кирпичные корабли без лифтов, с черной лестницей и квартирами из четырех комнат с высокими потолками. Архитектор полагал, что такая квартира подойдет счастливой советской семье из пяти-шести человек. Две квартиры на этаж. Очень скоро они все стали коммунальными, и в каждой поместилось по две, а то и по три семьи. В их тогдашней квартире жили три семьи, четырнадцать человек. В доме по этой арифметике помещалось десять квартир, чуть больше ста человек. Отчетливо он помнил человек двадцать. Эту женщину, что вошла, тогда девочку, он помнил хорошо. У нее было прозвище, обидное, связанное с ее неуклюжей походкой, некрасивым лицом и множеством других, не так заметных недостатков. Когда-то она сказала про Павла и его красавицу-сестру, тоже отличницу и медалистку: «Почему одним все, а другим – ничего?» Сглазила. Сестра неудачно вышла замуж, сломала себе карьеру и не оправдала надежд их матери. Он тоже не сделал карьеры, попал за кордон и там уже чуть вовсе не пропал. Хотя потом, случайно на него там свалилось целое состояние. Какой ценой – он знал один. Все-таки какое-то проклятие, «сглаз» тяготели над ним. «Нет в жизни счастья». А вот и сглазившая вынырнула из темной воды прошлого.