Окружной прокурор говорил в течение двадцати минут монотонным голосом. Затем наступила очередь Кавано, который был еще более краток, и, наконец, Уилбура Лейна.

Присяжные отсутствовали не более получаса. Незадолго до их возвращения в зал привели Бена и Лилиану, которые по-прежнему вели себя раскованно. Лилиана даже помахала рукой кому-то из своих знакомых, сидевших в зале.

Не прошло и пяти минут, как все закончилось. Большое жюри единодушно решило обвинить Бена Гэллоуэя в убийстве первой степени, а Лилиану Хавкинс — в пособничестве, и отправить дела их обоих на рассмотрение Верховного суда графства.

Во время чтения приговора Дейв так напряженно всматривался в лицо сына, что у него заболели глаза. Он был почти уверен, что заметил, как у того немного дрожали губы и раздувались ноздри. Но Бен почти сразу сумел улыбнуться и повернулся к Лилиане, улыбнувшейся ему в ответ.

Бен не смотрел на отца. В возникшей суматохе Дейв напрасно старался попасться сыну на глаза, а вскоре и вовсе потерял его из вида. Он услышал озлобленный голос Лейна:

— Я сделал все, что было в человеческих силах. Он сам этого захотел.

Гэллоуэй не держал на адвоката зла. Дейв не любил его, как не любил Мьюсельмана, но против Лейна он не имел ничего конкретного.

— Благодарю вас, — вежливо сказал он адвокату.

Лейн, удивившись такой смиренности, продолжал:

— Верховный суд соберется не раньше чем через месяц. Возможно, за этот срок я найду новые аргументы.

Дейв не осознавал, что, пожимая руку адвокату, он улыбался ему той же самой улыбкой, которая играла на губах его сына весь день.

Улицы были залиты солнцем. Владелец гаража увозил в своей машине парикмахера и старую миссис Пинч.

На следующий день Гэллоуэй открыл свой магазин в обычное время, а в субботу отправился к Мьюсаку. Он ни о чем не говорил, издали смотрел на игроков в бейсбол, бегавших под лучами заходящего солнца, а затем сыграл партию в триктрак со столяром, который курил свою починенную трубку.

Вероятно, вначале вдовец испытывал те же чувства, что и он, когда ему случалось оборачиваться, чтобы поговорить с Беном, или когда он с нетерпением смотрел на часы, думая, что его сын опаздывал. По крайней мере один раз, утром, он с удивлением заметил, что на сковороде жарились яйца на двоих.

Тем не менее это прошло быстро. Присутствие Бена всегда ощущалось не только в квартире, но и в магазине, на улицах, по которым тот ходил. Гэллоуэй нуждался в физическом присутствии сына гораздо сильнее, чем раньше.

Возможно, происходившая в нем работа началась еще до заседания большого жюри или в субботу вечером, например когда Дейв сидел в зеленом кресле и ждал сына, не надеясь на его возвращение, или же еще раньше?

Он всю жизнь наблюдал за сыном и не понял его до того момента, когда увидел Бена в суде, беззаботного, с улыбкой на губах.

Однажды утром на неделе Дейв повесил табличку на застекленную дверь магазина и направился к Мьюсаку, работавшему в своей мастерской. Краснея, словно боялся выдать самую интимную тайну, он вытащил из конверта три фотографии.

— Я хотел бы, чтобы вы сделали одну рамку для этих фотографий, — сказал он, кладя на верстак фотографии в определенном порядке. — Простую рамку, багет из натурального дерева.

На первой фотографии был запечатлен его отец, в возрасте примерно тридцати восьми лет, именно такой, каким Дейв помнил его, с усами, подчеркивавшими немного насмешливое выражение лица. Вторая была его собственным портретом, сделанным, когда он, в двадцать два года, поступил на работу в мастерскую Уотербери. Казалось, что тогда его шея была более длинной и худой. Голова была немного повернута в сторону, а уголки губ слегка приподняты.

На последней фотографии был Бен. Ее сделал один из приятелей Бена месяц назад. У него тоже была длинная шея. Бен впервые сфотографировался с сигаретой.

Мьюсак принес рамку в тот же день, ближе к вечеру, и Дейв сразу же повесил ее на стену. Ему казалось, что эти три портрета служили объяснением всему тому, что произошло. Однако он отдавал себе отчет, что только он один мог понять и что на него будут смотреть с изумлением, если он попытается поделиться своими чувствами с другими, например с Уилбуром Лейном.

Разве взгляд трех мужчин не передавал ту же самую тайную жизнь, вернее, жизнь, которой пришлось замкнуться в себе? Взгляд робких, почти смирившихся людей, в то время как одинаково вздернутый уголок губ свидетельствовал о постоянной готовности к бунту.

Все трое они принадлежали к одинаковой породе, отличной от породы Лейнов, Мьюсельманов или его матери. Дейву казалось, что во всем мире существует только два типа людей: те, кто склоняет голову, и все остальные. Будучи ребенком, он уже думал об этом в более образных выражениях: те, кому задают порку, и те, кто задает порку.

Его отец склонил голову, всю свою жизнь вымаливая ссуды у банкиров. Он и умер в приемной банкира. Но эта ирония судьбы, не заставила ли она его улыбнуться в последний момент?

Однажды отец совершил поступок, который можно было расценить как бунт. Но затем его каждый день заставляли дорого платить за содеянное. Многие годы спустя мать Дейва по-прежнему вспоминала об этом инциденте. Она старалась очернить память отца, говоря сыну:

— Ты всегда будешь всего лишь Гэллоуэем!

Это случилось еще до рождения Дейва. Никто, кроме его отца, не знал в точности, что именно произошло. Вечером 4 июня отец просто не вернулся домой. Мать позвонила в его клуб, нескольким друзьям, но так ничего и не узнала. Отец пришел на следующее утро в восемь часов. Напрасно он попытался пройти в свою комнату незамеченным и точно так же напрасно хотел стереть следы помады на воротнике рубашки.

За эту выходку отца упрекали всю его жизнь, и каждый раз он склонял голову. Тем не менее Дейв был уверен, что отец гордился своим поступком. Иногда, когда мать Дейва слишком резко говорила с ним, отец подмигивал сыну, словно ребенок мог понять его.

Не по этой ли причине он каждый день выпивал определенное количество стаканчиков бурбона, никогда слишком много, чтобы опьянеть, но достаточно, чтобы немного отрешиться от действительности?

Дейв никогда не пил. Он строил свою жизнь по хорошо ему знакомому образу, однако и он однажды поднял бунт, более необузданный, чем бунт отца. Женившись на Рут, он бросил вызов, хотя в точности не знал, чему и кому, всему миру, всем Мьюсельманам, всем Лейнам на земле.

Он нарочно выбрал ее — такую, какой она была. Если бы он нашел на улице другую, он, несомненно, отдал ей предпочтение.

Он мог бы когда-нибудь рассказать Бену о бунте его отца в Виргинии, но, к сожалению, он не мог рассказать о своем бунте. Кто знает? Возможно, его сын когда-нибудь поймет это сам.

Что искал Дейв во взгляде сына, когда тот был еще ребенком? Может быть, след, знак подобного бунта. В то время это внушало ему страх. Он чуть ли не желал, чтобы его сын принадлежал к другой породе.