И тут включился в разговор старик. Григорию Фёдоровичу уже шёл девятый десяток.

– Варя, мы без твоей помощи не вырастили бы Маруську, старыми родителями уже были. Теперь и вы с Савелием немолодые. Пусть забирает детей. А вам никто не будет препятствовать видеться, заботиться о детях.

На том и порешили. Всю ночь проплакала Варвара, но понимала, что старик прав.

Утром следующего дня, после объяснения с девочкой, Григорий с детьми уехал.

Прошли годы. Варя часто ездила к Грише в Казахстан, да и Любочка приезжала каждый год, когда училась в школе, потом в институте. Она по-прежнему называла уже постаревших Варвару с Савелием мамой и папой. У неё появилась своя семья, приезжала она к своим приёмным родителям с мужем и детьми.

Быстро летело время. О Марии ничего не было слышно, как в воду канула, да и искать её никто не стал. Отец, Григорий Фёдорович, давно ушёл из жизни, все забыли про непутёвую его дочь.

Но однажды осенью в дом Савелия и Варвары приехала Маруся. Вид у неё был болезненный. Была она бледная и очень худая, узнать её было невозможно.

– Что, сестрица, вспомнила про родню? – неприветливо обратился к гостье Савелий.

Варвара остановила его, пригласив гостью к столу повечерять.

– Маруся, здорова ли ты? – глядя на неё, спросила Варвара, после того, как посидели за столом и Савелий ушёл спать.

– Нянька, я приехала проститься с тобой и поблагодарить за дочь, за детей. Прав был Савелий! Подлючка я! Всех детей поразбросала! Нянька, спасибо, что матерью дочке моей, Любочке, стала! Знаю, что всё у неё хорошо. Я письмо прощальное Грише, мужу своему, написала. Он мне тоже отписал про детей моих.

– Да что с тобой, Мария? – испугалась Варвара. – Ты так говоришь, будто завтра умрёшь!

– Да, нянька, помру я скоро! Побил меня тут один, да, видно, что-то оборвалась во мне какая-то ниточка. Кровью исхожу. Ну да ладно обо мне. Я повиниться перед тобой приехала, грехи свои отпустить. Ты ведь мне как мать, как старшая сестра и мать детей моих. Прости ты меня, подлую! Стариков своих сгубила, знаю! Мужа бросила! Детей бросила! Дом отчий бросила! Всё для себя получше жить хотелось. Ну вот и конец мой подходит! Завтра уеду, и больше не свидимся! Прощай, нянька Варя! Вспоминайте иногда меня!

Лицо Марии было грустным, но она не проронила ни слезинки. Давно, видно, решила сделать это, готовилась к шагу, настраивая себя. Как ни уговаривала её Варвара остаться и обратиться к врачам, но Мария рано утром уехала, дав слово, что пойдёт в больницу. Куда она и обратилась по приезде в город. Но было поздно… Через пару дней она тихо умерла. О её смерти сообщили Савелию, который и схоронил дождливой осенью свою непутёвую единственную сестру.

С самого детства в моей памяти не стирается встреча с человеком, о котором давно хотелось рассказать. Даже в сегодняшние зрелые годы сложно дать оценку страшным событиям, которые оставили кровавый след в памяти моих соотечественников. Речь идёт о человеке, которого у нас в Сибири называли «Сибирский Берия», таким был Роберт Индрикович Эйхе, с 1924 года во многом определявший ход массовых политических репрессий в Западной Сибири. Заняв в 1930 году пост 1-го секретаря ВКП(б) Западно-Сибирского края, был первым лицом вплоть до своего ареста в 1938 году. Бескомпромиссный и жестокий, раздавленный и уничтоженный системой, частью которой был он сам, приложивший немало усилий в борьбе с «врагами народа», советской власти.

…В ту пору, когда мы познакомились с этим человеком, мне было всего шесть лет. Но цепкая детская память сохранила его облик, тот страшный рассказ, который поведал он моей маме. К сожалению, имени его я не знаю. Мама обращалась к нему, называя его Василичем.

Василич работал шофёром на небольшом газике в инженерно-проектной организации, где моя мама была рядовым бухгалтером. Учреждение располагалось в самом центре г. Н-ска, а мы жили на окраине этого большого города. Каждое утро Василич подъезжал к нашему небольшому домику, садил в тесную кабину нас с мамой и увозил меня в детский сад, а маму на работу. С учётом того, что мой детский сад находился далеко от дома и от места работы, для мамы это было решением всех транспортных вопросов.

Мне нравился Василич. Он казался добрым и ласковым человеком, который всегда вручал что-то вкусненькое. Мама его слегка журила за это. Но он, каждый раз поглаживая меня, произносил одну и ту же фразу:

– Аня, не лишайте последней радости наслаждения от встречи с ребёнком, с вашей девочкой, таким милым и красивым ангелочком.

Я спрашивала маму о том, есть ли у него дети, но она отвечала уклончиво, то говорила, что у него все в семье умерли, то – что у него никого не было и нет. Я же привязалась к Василичу. Он напоминал мне моего дедушку, которого я очень любила и по которому всегда скучала. У Василича была большая и тёплая рука, которую я помню до сих пор. Он был человеком неопределённого возраста. Его лицо всегда было не брито, носил он простую ватную фуфайку, драповую чёрную шапку и кирзовые сапоги. Мама часто высказывала ему замечание в связи с запахом, который всегда исходил от него. Я даже запомнила слово, которое при этом она называла:

– Василич, ты опять чифирил! Бросил бы ты свои зэковские привычки! – выговаривала мама ему.

– Зачем, Анечка? Так мне легче. Иначе сердце моё лопнет от тяжести, которое оно носит.

– Умрёшь ведь, Василич! – с теплом вновь продолжала разговор мама.

– Ну и что! Кому я нужен, Анечка? Даже вспомнить обо мне будет некому! Никого у меня не осталось! Никого! Всё к одному концу…

Эти странные разговоры будили во мне большое любопытство к Василичу. Однажды в такой очередной поездке он поведал маме о себе.

– Аня, я ведь девять лет был личным шофёром Роберта Индриковича Эйхе. Возил его с того момента, как был он определён к нам в Сибирь, и до самого его ареста. Меня и арестовали тоже в 1938 году, на майские праздники, в самое что ни на есть 1 Мая 1938 года, на третий день после ареста Эйхе. Сидел я в камере с арестованными по политическим мотивам. Мне повезло. Многое узнал впервые. Я, конечно, знал, чем занимался Эйхе, слышал о его непосредственной сопричастности к массовым арестам и расстрелам, но никогда об этом особо не задумывался. Роберт был человеком честным, таким мне он казался всегда, я и сейчас иначе не могу оценить его. Дисциплинирован, аккуратен и точен, он требовал такого же отношения к работе от всех, в том числе и от меня. Работать приходилось много, выходных фактически не было, мы колесили по нашему Сибирскому краю. Эйхе быстро освоился, ему нравилась Сибирь, сибирские зимы и сибиряки.

В камере я впервые ощутил всю горечь трагедии, которая произошла в моём Отечестве и в моей Сибири. Но всё равно, даже причастность моего начальника к этим трагическим событиям, ничто не могло поменять моего отношения к Роберту. Для меня он оставался человеком, преданным своему народу и своей Родине, солдатом, который служил там, где ему прикажут. Сначала меня били, пытаясь выудить из меня сведения о причастности Эйхе к заговору против советской власти. Меня спрашивали о поездках и встречах Эйхе. Я рассказывал всё без утайки. Что тут было скрывать? Потом про меня будто забыли. Шли месяцы, прошло почти два года. Свидания, передачи, письма с воли были запрещены. Я ничего не знал о жене и маленькой дочке. Так тянулось время.