Заметив необычное поведение моего учителя и наставника, я пригласила его к нам домой на ужин, просто посидеть вечерком и поговорить. Он, как человек общительный, был замечательным рассказчиком и на мою просьбу сразу согласился. В тот вечер наша семья встречала гостя. Немного посидев за столом, рассказав пару анекдотов, до которых он был также любитель и мастер, он как-то грустно глянул в вечернее окно. Я поняла, что нахлынувшая печаль не покидает нашего гостя, и взяла на себя смелость спросить его об этом. Услышанный рассказ Ивана Антоновича меня не оставил равнодушной, и я попытаюсь его передать в манере повествования рассказчика.

Вы, дорогие мои, знаете, что я по национальности белорус. Родом я из небольшой деревеньки Бярозаука (Берёзовка), которая затерялась в бесконечных лесах Белорусского Полесья. Когда началась война, мне было четыре года. Воспоминаний этого первого военного года у меня сохранилось мало, но кое-какие эпизоды всё-таки запали в мою детскую душу. Помню, как отец спешно уходил на фронт. Семья у нас была большой, пятеро детей, а я самый младший, старшему брату в ту пору двенадцать исполнилось, остальным братьям и сестре по десять, восемь и шесть лет. Вот с таким ребячьим выводком осталась моя мать под немцем, да не она одна, полдеревни таких женщин оказалось. Семьи-то в ту пору являлись сплошь многодетными. В оккупации мы прожили три года.

Когда немцы в июле 1941 года ранним утром зашли в наше село, мы уже знали, что к нам пришел враг и с ним большая беда. Соседние сёла уже были заняты немецкими войсками. Мать задёрнула занавески в окнах дома, взяла меня на колени, остальным наказала сидеть тихо, в окна не выглядывать и из дому не выходить. Мы сбились в одной комнате и затаив дыхание слушали, как в деревню входит военная техника. Стёкла в окнах звенели, дрожала посуда, когда шли танки, ревели огромные машины, рычали мотоциклы. Затем пошли солдаты. Это мы услышали по громкой немецкой речи и звукам немецкой губной гармошки. Немцы громко перекрикивались между собой и смеялись, некоторые пели весёлые немецкие песенки под музыку гармошек.

Мы сидели тихо-тихо. Мать несколько раз перекрестилась и перекрестила каждого из нас. Ужас, который навалился на нашу матушку, завладел и нами, детьми. В таком оцепенении мы сидели долго. Когда стемнело, мать и старший брат пошли управляться со скотиной. В сарае у нас жила наша корова-кормилица Биструха, два поросёночка и куры. Что делалось в деревне, мы не знали, так как выйти за ограду не решились. Так прошёл первый день оккупации.

Следует отметить, что дом у нас был новым, светлым, с высокими окнами, построенным в расчёте на большую семью. В нём находились три просторные комнаты и кухня с деревенской печью. Прожили мы в нём всего год, а тут началась война. Матушка, видно, понимала, что немцы займут наш дом, поэтому все вещи, посудный скарб были собраны в узлы и лежали в сенцах.

И вот буквально на следующий день после вступления в нашу деревню немецких солдат открылась дверь, и к нам вошел немецкий офицер, как позднее выяснилось, в звании майора, в сопровождении нескольких автоматчиков и Сергеича. Сергеич, всегда недовольный советской властью, жил в селе особняком, стараясь быть незаметным для селян, а теперь сам вызвался быть старостой в нашем селе.

– Ну что, Олэся, – обратился он к моей матери, – привёл к вам на постой немецкого офицера. Дом у вас хороший, чистый. Господину майору как раз подойдёт. Собирай свои шмотки, ораву – и все в сарай. Там жить теперя будете. Это распоряжение господина майора. Малых детей прямо сейчас выпроводи, а сама займись уборкой дома. Через пару часов чтобы всё блестело, – продолжал он, – убирать необходимо каждый день, обстирывать господина майора, продуктами обеспечивать, поэтому у тебя не изымут скот. Обслуживать будешь вместе с денщиком господина майора. О готовке пищи решайте с ним вместе. Всё. Давай живо поворачивайся! – закончил он.

Мать быстро сгребла нас и увела в сарай. Сама вместе с моей сестрёнкой вернулась в дом и стала делать уборку. Нам же строго запретила выходить из сарая. Поначалу я даже не запомнил немецкого офицера, который занял наш дом. В сарае было душно от заготовленного свежего сена и прогретой крыши, от влажного дыхания нашей Биструхи. Алёша, старший брат, плотно закрыл дверь и наказал нам, малышне, устраивать в сене постель. Нам с младшим шестилетним братишкой было даже весело, что теперь мы будем жить не в избе. Мать вернулась не скоро. В маленькие низкие оконца сарая мы наблюдали за вселением немецкого офицера. Солдаты занесли в дом немало его вещей. Кроме него в доме также поселился денщик, заняв одну из комнат. Конечно, нам, детям, казалось, что же этот офицер будет делать один с денщиком в таком большом доме! Постоялец утром на автомобиле в сопровождении двух мотоциклистов уезжал, в таком же виде приезжал на обед и возвращался вечером, а на ночь выставлялась его охрана из четырёх автоматчиков.

Каждый день, подоив корову, мать уходила в дом на работу. Почти полдня она вытрясала половики, мыла пол, чистила посуду, снимала овощи в огороде к столу немецкого офицера. Каждый день рубили курицу, четыре яйца, молоко, творог, сметана и масло отдавались денщику. Кроме этого, мать ежедневно выпекала хлеб. Одна булка отдавалась к столу немца, а две шли на прокорм семье. Нам резко стало не хватать съестного. Выручала наша кормилица Биструха. Молока хватало всем. Алексею было поручено пасти её. Брат уходил из дому рано на целый день. А мы, малышня, сидели в сарае. На улицу нам выходить не разрешалось.

Так прошло лето. Немцы съели всех наших кур, съели почти все выращенные овощи, в огороде оставались только картошка и капуста. А тут ещё на заготовку скота для снабжения немецкой армии угнали и кормилицу Биструху! Ели одну картошку! Мука закончилась, и мы стали голодать. Наступили осенние холода. Ночью в сарае мы сильно замерзали. Стоял такой холод, что спать просто было невозможно. Я сильно простыл, кашлял. Нам разрешили выходить из сарая во двор. Но не просто так: Алёша рубил дрова, чтобы топить печь, а мы, малышня, складывали их в поленницу. По окончании работы нас денщик вновь заталкивал в сарай. Я кашлял всё сильнее, поднялась температура. Матушка, глядя на меня, плакала и гладила по голове мои мокрые от пота волосы, потом уходила на работу в дом.

Однажды дождливым вечером, когда стало темно, дверь нашего сарая распахнулась, и вошёл немецкий офицер, который жил в нашем доме. Мы его видели редко, поэтому даже не знали, что это он. Но матушка встала, охватив нас руками, и застыла в страхе. Немец подошёл ко мне, потрогал мой лоб и сказал что-то матери. После этих слов матушка, волнуясь, скоро собрала нас, и мы вслед за офицером вошли в наш дом. Он велел денщику накрыть стол, дал ему какое-то распоряжение, после чего тот удалился из дому. Мы неподвижно стояли посреди нашей кухни, прижавшись к матери. Она тоже стояла молча. И тут немец на плохом, но всё-таки понятном русском языке объяснил, что всё, что накрыто на столе – это для нас, чтобы мы сели за стол и поели. А чего тут только не было: вкусные мясные консервы, картошка с мясом, шоколад, чай с сахаром и ещё что-то сладкое, которому я даже не знал названия. Позднее оказалось, что это были печенье и вафли. Офицер стал спрашивать наши имена. Мы назвались. Алёша взял и спросил его имя, а офицер ответил: