– Журавли, кажется, трубят.

– А гуси поют? Когда летят над Невским?

– Ну что ты смеешься! Я ведь никому про это и не рассказывала. Только тебе тогда. В «Москве», помнишь?

– Я не смеюсь. Помню.

– Журавли трубили, собирались в клин, и что потом?

– Потом собрались и улетели. На юг. Это ведь тоже осенью было. И очень это, знаешь, было пронзительно. Как сейчас.

– Мы с тобой сейчас улетим на юг?

– Теперь вот ты смеешься.

– Я не смеюсь, ну что ты! Не смеюсь… Я просто теряюсь, потому глупости говорю.

– А вот так?

– А вот так – не теряюсь… Алеша… Подожди, дай я по-другому повернусь, а то ведь рука у тебя прижата.

– Ничего…

Может, рука у него в самом деле была прижата ее плечом, но он этого не чувствовал. Он чувствовал только ее, всю ее, а не руки, не плечи; это Рената как-то знала. Но, чувствуя ее всю, он целовал ее плечи и руки так, что по всему ее телу шли острые разряды. Это повторялось и повторялось, его поцелуи, но повтора во всем этом не было. Как такое могло быть, непонятно. Но это было именно так.

Круглое окошко комнаты посветлело первыми проблесками рассвета. Они лежали в постели и целовались долго, уже несколько часов, наверное. Но как же мгновенно пролетели эти часы!

Наверное, потому что им совсем не пришлось привыкать друг к другу, прилаживаться телами. Так же, как и сердцами не пришлось прилаживаться. Они были даны друг другу как-то сразу, и не надо было им взаимной привычки, да и привычки никакой для них не существовало.

Алексей осторожно, словно спрашивая, коснулся губами Ренатиных губ.

«Ну конечно! – без слов ответила она. – Конечно, люблю. Зачем ты спрашиваешь?»

– Я тебя люблю, – сказал он, не отнимая своих губ от ее.

И Ренате сразу стало жалко, что до сих пор она говорила с ним об этом без слов. Ей-то ведь нужны были его слова, нужны как воздух! И ему, значит, ее слова нужны были тоже.

– Я люблю тебя, Алеша, – сказала она.

Он вздрогнул, услышав это. Всем телом вздрогнул – так, как вздрагиваешь во сне, если приснится, что падаешь в пропасть.

– Ну что ты? – Рената коснулась ладонью его щеки, погладила висок – там, где заканчивался разлет бровей. – Ты испугался?

– Да. – Впервые она слышала, чтобы его голос звучал смущенно. – Я не думал, что это возможно.

– Но ты же приехал.

– Я не мог не приехать. Но все равно ни на что не надеялся.

– Тина молодец, что сказала тебе адрес, – улыбнулась Рената.

Тина была в восторге от того, что Рената едет в Амстердам к родственникам, и дотошно выспрашивала такие подробности поездки, которые казались Ренате совершенно неважными: в каком районе находится дом Винсента, далеко ли это от квартала Красных фонарей и прочее подобное. Чтобы отвязаться от этих расспросов, Ренате и пришлось назвать адрес, по которому она отправляла письмо Марии. Вот этот – адрес дома на воде…

– Она не хотела говорить. – Он тоже улыбнулся своей мгновенно исчезающей улыбкой. – Она была уверена, что ты останешься в Голландии и выйдешь здесь замуж.

Рената засмеялась. Вся Тина была в этом – с ее наивным, скользящим, неизвестно откуда берущим сведения о жизни сознанием.

– Я тоже так думал, – добавил он.

– А я нет. Я о тебе думала, Алеша. Это правда, правда. Только я от себя эти мысли гнала. Из себя гнала, из сердца.

– Почему?

– Потому что… Давай не будем об этом говорить, а? Сейчас не будем…

– Давай.

Они и не могли бы сейчас ни о чем говорить, даже если бы хотели. Потому что немедленно принялись целоваться, и это их чрезвычайно увлекло.

Губы у Алексея были сухи и тревожны, и Рената целовала его в губы до тех пор, пока тревога из них не ушла. А потом стала целовать его плечи, руки… Он пытался спрятать свои руки, когда она их целовала, но потом перестал прятать, а, обхватив ее, приподнял повыше, положил на себя и стал целовать ее сам, и уж тут целовал как хотел и сколько хотел – она не сопротивлялась.

Было что-то неумелое в его страсти – как будто никогда он прежде не целовал женщину. И в этой странной его неумелости, в порывистости этой было еще что-то такое, неназываемое, от чего Ренате хотелось то плакать, то смеяться. И все время хотелось обнять его так, чтобы они стали – совсем одно.

Но вообще-то они и были уже совсем одно. Они стали общим, большим организмом, и когда он создавался из них двоих, этот единый организм, то выделилось столько энергии, что тела их, то есть общее их тело было теперь мокрым от горячего пота.

Их тела скользили друг по другу, и друг с другом сплетались, и не могли, и не хотели разделяться. Слиянье их губ было теперь таким тесным, что между ними уже не помещались слова. И пока что их не нужно было, слов. Потом, потом!.. Потом, когда они снова будут лежать рядом, отдыхая от мощного соития, и счастье их будет тихим, долгим, бесконечным…

А сейчас они проваливались в страсть, как в пропасть, и сплетенье их тел было лишь мольбой о спасении.

Рената первая вскрикнула, забилась в этом сплетении. Пот капал с ее лба на губы Алексея и впитывался в его губы, как в пересохший песок. Лицо его было таким бледным, что она испугалась бы, если бы не чувствовала, как ему хорошо. Хорошо ему, легко до звона во всем теле. Так же, как и ей самой. Да и как ему могло быть иначе, чем ей, если они были – одно?

– Глаза у тебя какие… – прошептал Алексей.

Рената уже уткнулась лбом ему в грудь и не сразу расслышала поэтому, что он сказал. А когда расслышала, то улыбнулась, не открывая глаз.

– Они же закрыты, – сказала она.

– Это все равно. Они дымчатые.

– Почему?

– Ресницы потому что темные.

– Я уж думала, это какое-то их внутреннее качество, – засмеялась Рената. – А это, оказывается, просто эффект преломления света.

Она вдруг почувствовала, что Алексей как будто окаменел. Плечо его стало твердым, напряженным под ее щекой.

– Что, Алеша? – Рената тревожно заглянула ему в глаза. – Я тебя обидела?

– Нет.

– Ты как-то переменился сразу. Алеша! – воскликнула она. – Не таись ты, ну пожалуйста! Зачем? Ты скажи, в чем дело, и тебе легче будет. И мне тоже.

– Я боюсь в себе цинизма, – помолчав, сказал он.

– Как это? – не поняла Рената.

– Очень просто. Может, это и не цинизмом называется, но это что-то… То, что мне всю жизнь было необходимо. Кроме детства, может. Тогда были необходимы другие вещи.

– Мальчиша-Кибальчиша в дачном спектакле играл? – улыбнулась Рената.