— Хорошо, подожди, дай мне попробовать, — попросил Йо.

Мне не терпелось показать ему свое мастерство в танцевальном искусстве, а ему не терпелось проверить себя и преодолеть начальные трудности.

Мы танцевали в амбаре. Проигрыватель стоял в углу. Пластинка с вальсом, как положено, лежала на диске. Но главное научиться считать и правильно шагать: раз, два-три, раз, два-три. Я не церемонился с ним, отдавал громкие приказания, наслаждался своей властью. Он подражал мне, но делал слишком порывистые, слишком энергичные шаги, не понимая, что танец предполагает наличие двух партнеров, что это некая игра, требующая определенных правил, — взаимодействия музыки и танцующих, заученных натренированных движений, соблюдения такта и ритма. И еще кое-чего, что я сам однажды познал. Случилось так, что в позапрошлом году на выпускном вечере, когда менялись парами, мне пришлось танцевать с незнакомой девочкой. Она неожиданно возникла предо мной, мы танцевали танго, и я чувствовал, как ее бедра касались моих. Она держала мою руку твердо и уверенно. И на мгновение показалось, будто мы слились с ней в одно целое и вместе с дивной музыкой понеслись в неведомые дали. У нее были красные щеки и влажные губы, и она была одного роста со мной. После танца, в толкучке за освежающими напитками я потерял ее из вида, сначала испугался, а потом даже обрадовался — не знал, о чем в таких случаях полагается говорить. Однако ночью, лежа в постели, не мог заснуть: думал, мучительно размышлял, чувствовал жжение и кружение в теле, точно такое, как во время танца, и слышал снова и снова, будто наяву, музыкальную мелодию танго. На следующий год я под благовидным предлогом отказался продолжить занятия в школе танца у фру Ванген. Не хотел повторения.

Мне было тогда тринадцать лет, столько, сколько сегодня моему нетерпеливому ученику. Не так давно. Однако все равно — почти вечность.

— Ты двигаешься, словно плугом пашешь! — закричал я ему. — Что скажут девчонки, когда ты так топчешься?

— Наплевать мне на них, — возразил он решительно.

Йо не любил критики, особенно с моей стороны. Но сейчас он явно понимал, что в проигрыше, что у него нет данных претендовать на высшее. С неудовольствием, но он должен был признать свои ограниченные возможности. В танце, как и во всем другом: либо ты умеешь, либо не умеешь. Он не умел.

Сквозь высокие потайные оконца и сквозь щелки меж бревнами в амбар просачивался слабый свет, не вытеснявший, однако, воцарившегося здесь полумрака, создающего атмосферу таинственности и, как казалось, даже защищающего нас. Вот только непонятно было — от кого или от чего? Мы перешли к следующей стадии обучения: снова поставили пластинку, теперь танцуем вместе. Заскрипели и захрипели первые аккорды «Голубого Дуная», мы приняли исходную позу. Но дальше дело не пошло: не могли найти нужного такта; я никогда раньше не танцевал «девочкой», был намного выше его; он же растерялся, не смел войти в роль ведущего, мешали большие резиновые сапоги. Смех, да и только! «Голубой Дунай» продолжал призывно хрипеть. Наконец, преодолевая смущение, я схватил правой рукой его левую, он уверенно обнял меня за талию, и мы двинулись, начали кружиться с ожесточением, почти враждебно, как боевые петухи, отсчитывая такт сквозь крепко стиснутые зубы.

Он был все же неплохим учеником, смышленым и прилежным, старательным еще и потому, что стремился поскорее отобрать у меня пальму первенства, сократить до минимума срок своего унизительного положения. Я спросил о причине его желания научиться танцевать, и он ответил очень уклончиво: думал, дескать, так легче привлечь к себе девчонок на танцплощадке. Однако я хорошо знал Йо и догадался: он мечтал о танцах на празднике святого Улава и, возможно, специально о фрекен Станг, которая жила на даче Весселя и которую он будто бы сверхпрезирал. Во всяком случае, мой опыт танцевальной школы теперь пригодился, хотя два года назад, если честно сказать, я оказался не на должной высоте, попросту осрамился.

«Голубой Дунай» под конец совсем захрипел.

— Ну что, теперь порядок?

Ему не терпелось поскорее закончить занятие, где ему была отведена недостойная, второстепенная роль.

— Конечно, нет. Нужно еще поучиться.

Ему от меня не отделаться.

— Еще?

— А ты как думал! Нужно научиться вальсировать.

— Дьявол! Злость сверкнула в узких щелках глаз. Неужто необходимо?

— Бог ты мой, ты же не можешь танцевать, будто идешь по борозде за плугом! Смотри!

Я показал ему: ты поворачиваешься на цыпочках вокруг, а не двигаешься вперед. Итак, правую ногу к левой. Потом левую отставить назад и снова прокрутиться на кончиках пальцев. Понятно?

— Да, но…

Этот этап учебного процесса занял у нас больше времени. Снова и снова, без жалости и снисхождения, мы ставили и ставили «Голубой Дунай». Шаркали по полу ногами, он в резиновых сапогах, я в кроссовках, считали, тяжело дыша, старались, как можно изящнее и точнее вальсировать, постепенно превращая танцевальные па в молчаливое единоборство.

Под конец нам надоело все, и упражнения прекратились сами по себе. Мы достигли нашей цели, почти: Йо научился танцевать нечто вроде вальса, хотя еще неловко, неграциозно; он все равно едва ли научится танцевать лучше. Его неказистое и неповоротливое круглое тело подростка было неэлегантным, непропорциональным и несоразмерным. Я же в отличие от него, особенно в последнее время проявлял интерес ко всему утонченному, неопределенному, эзотерическому. Часами просиживал и рассматривал, например, свои длинные пальцы, мысленно представляя, как играю на различных инструментах и добиваюсь виртуозности в музыке. Именно они, только они будили подобные представления и создавали иллюзию собственной привлекательности и даже, возможно, красоты. Я мечтал о совершенстве. Неотесанность и бесформенность тела Йо, его грубость и его бесшабашность, которыми раньше я так восхищался, вызывали теперь одну неприязнь. Я открыл для себя иной мир, мир красоты и новых эстетических ценностей, недоступных, как я считал, для моего друга.

Он закрыл проигрыватель, вытащил иголки, которые мы беспрестанно и осторожно меняли, боясь, что шум привлечет внимание других (особенно сестры). «Голубой Дунай» снова оказался в упаковке. Я влез на балку под крышей, сидел и наблюдал. Наверху было тепло. Чувствовалось, как припекает почти прямо над головой солнце. Пахло сухим деревом, мучной пылью, осевшей на сложенных в углу пучках соломы. Под карнизом усердно трудились ласточки. Я слышал жужжание осы, но не мог определить, откуда оно несется. Явно из местечка укромного и неприметного. Одно осиное гнездо мы все же случайно обнаружили позапрошлым летом, прямо под полом, и, естественно, захотели рассмотреть его вблизи. Тогда-то и искусала меня оса, рука распухла и страшно болела. Зато увиденное превзошло все ожидания, в строении гнезда ощущались — искусность, симметрия, продуманность. Мы восторгались и удивлялись, конечно, любовались… однако позже без жалости и сомнения умертвили порошком ДДТ его обитателей.

Насекомые в амбаре напомнили мне о прошлых летних месяцах. Вновь я почувствовал себя маленьким, невинным существом; стало легко, заурчало в животе… вспомнил, что не завтракал; общее состояние — словно в забытье, когда чувства неестественно, до предела обострены. Старался, но не мог отделаться от назойливых мыслей о происходящем в Фагерлюнде. Столько ошеломляющих неожиданностей! И притом непонятных. Вопросы, вопросы, одни вопросы, на которые не было ответа; неуместные и оскорбительные разглагольствования Йо о Марии, и почти как насмешка — наши танцы в амбаре… События последнего дня громоздились в голове, давили, вызывали раздражение, и, если бы я мог минут на пять остаться один, было бы достаточно двух-трех натренированных движений рукой, чтобы успокоиться, прекратить умничать, колебаться, устранить все подозрения и последние полудетские-полувзрослые искушения и слиться с воспоминаниями о незапятнанном прошлом, о чистых счастливых летних днях, проведенных в полутьме амбара.