– А в Интернете нет этой скульптуры?

– Нет, я не могу найти… Я только знаю, что это где-то в Ивановской области… Или в Рязанской…

– А как же ты будешь искать? – удивилась Эля. – Может, у твоего отца спросить?

– Он не говорит ничего. Однажды рассказывал, разговорился, когда день рождения у него был, расстраивался так, сказал, что село рядом называется как-то то ли Кривощеково… то ли Криволюбово…

– А область Ивановская или Рязанская?

– Рязанская, кажется… Или Ивановская… Не знаю… Он еще припевал тогда: «В Рязани пироги с глазами, их…»… ну там… – Митя смутился.

– «…едят, а они глядят!» – допела Эля, рассмеявшись. – Ну да, я знаю эту присказку. Давай найдем, я думаю, не так много таких сел. Точно начинается со слова «криво»?

– Вроде да. Точно.

– А там… в селе… там что?

– Площадь, кажется… Или нет! Нет, пионерский лагерь! Бывший…

– Ну, давай попробуем… – Эля с некоторым сомнением стала набирать в телефоне. – Вот, смотри, Рязанская область, есть, знаешь, какое село… Нижнее Криволепово… Слушай, – она снова засмеялась, – представляешь, значит, есть еще Верхнее Криволепово?

– И там что? – напряженно спросил Митя.

– «Лепо» от слова «красиво» или от слова «лепить»? – пошутила Эля и сама осеклась. – То есть… Слушай, я никогда не задумывалась… Лепота – ведь это красота. То есть лепить – это делать красиво, так?

– Есть там памятник, Эля?

– Пока ничего не сказано. А как он называется, кстати? Кому памятник? Есенину?

– Почему Есенину?

– Край есенинский…

– Нет, кажется, не Есенину. Я не знаю! – Митя поднял глаза на Элю.

Когда он так доверчиво смотрит, что-то сжимается в сердце. Эля улыбнулась другу:

– Поедем и найдем. Я поеду с тобой, если ты меня возьмешь.

– Возьму. Конечно, возьму. Ты… – Митя опустил голову. Кажется, он теряет контроль. Даже когда говорит с ней о деле.

– А как лагерь называется, не помнишь?

А когда не смотришь, то начинает действовать голос, еще сильнее, чем обычно. Теплый, нежный, переливчатый, в нем как будто всегда спрятана улыбка – не ироническая, мягкая… Митя прочистил горло и распрямил спину.

– Он там один. Всё, я вспомнил. Выйдешь из села, там поле, а за полем лагерь. Отец в деревне жил, в селе этом, когда памятник делал. У бабки Матрены. Она его молоком поила, он еще обещал ее слепить, но просто не успел… Батя часто говорит: «Вот будет у меня мастерская, слеплю бабку Матрену… Колоритный образ… Русская баба…»

– Хорошо, съездим… Вот прямо как вернемся, так и поедем.

Митя неуверенно взглянул на Элю. Почему он должен ехать с ней? Почему он так решил? Или… Или это она решила? Он – растерянный мышонок, прилипший к картонке с клеем, – или он сильный, красивый, как Марлон Брандо, мачо и самец? Как это понять? А она как считает? Когда она так молча улыбается и хлопает ресницами, похоже, что она считает, что он – звезда и самец, но когда начинает разговаривать, как старшая сестра, добрая, нежная, но старшая! – и даже подсмеиваться над ним – над ним!!!, то больше похоже, что она все знает про то, как ему становится плохо под этим ее нежным взглядом…

Плохо или хорошо? Непонятно. Неудобно, непривычно. Несет, увлекает, остановиться невозможно, тревожно, горячо в голове и теле, язык сам что-то продолжает говорить, без пива в голове шумит, шумит так, что не очень увязывается то, что говорит Эля, и то, о чем говорит он. Или она вообще не говорит ничего? Просто смотрит? Просто смотрит. Ждет чего-то… Чего? Он должен к ней пересесть? Зачем? Чтобы сидеть рядом… Совсем рядом… Она этого хотела? А он должен думать о том, чего она хочет? Нет, нет, он теряет независимость… Да и черт с ней, с этой независимостью, может быть, сегодня он… Нет, он не готов… И потом, что скажет Эля… А если она скажет «нет»?..

– Будете еще что-то? – вовремя подошедший официант улыбался так, словно понимал все Митины метания.

– Нет, спасибо, – сказала Эля. – Хотя… давайте еще чаю.

– Нет! – рявкнул Митя. – Пошли!

Он сказал так грубо, как только мог. Хотя бы грубостью показать окружающим, что он – не пойман! Что его так просто не поймаешь! Что он, если надо, в руки себя возьмет!!! Только вот надо ли…

– Не ори, а то я уйду, – спокойно сказала Эля, выходя вслед за Митей на улицу.

Митя покосился на нее. Ничего себе, так легко об этом говорит. Вот отец всегда орет, мать терпит, замечаний ему не делает. Может, и прав батя, не его эта женщина? Почему тогда так сладко ноет все внутри, почему рядом с ней горячо, начинает подбрасывать, тело теряет вес, мысли путаются, во рту сохнет, язык сам несет какую-то чушь… Или не чушь… Эля смотрит, смотрит… Почему она так смотрит… Чего-то ждет от него? Чего? Или нет, смеется… Зачем тогда с ним ходит… Чтобы посмеяться… Митя остановился.

– Что ты за мной идешь? – резко сказал он. – Что тебе нужно?

– Митя… – Элины губы задрожали, глаза мгновенно наполнились слезами. Вот тебе и королева…

Митя заволновался. Что, что такое, почему она плачет? Как-то это очень неприятно и непонятно… Плачет и не уходит. Ушла бы, и все. А он бы пошел кататься на велосипедах, он видел вчера, как веселая компания ребят катилась с хохотом на велосипедах по берегу моря, и думал, хватит ли ему денег взять велосипед напрокат. Он бы с удовольствием прокатился сейчас со своими товарищами, которые остались в Москве, или вот с Никитой, который совершенно некстати стал обращать внимание на Элю. Дружили бы они с Митей, всем бы было лучше. У них – свои разговоры, мужские, как у него с батей. С мужчиной можно обо всем поговорить, не бояться, что тот заплачет, что ему не понравится какое-то слово. Есть и девочки такие, конечно, Тося, например, она, наоборот, любит, когда мальчики рассказывают сомнительные анекдоты, любит мат, с ним все проще, определеннее…

Митя посмотрел на Элю. Ничего в ней нет особенного. Когда плачет – то просто некрасивая. Нос распух, веки набрякли, на щеках – неровные красные пятна… Митя развернулся и пошел в другую сторону. Побежит – значит, будет с ним. Не побежит – пусть идет на все четыре стороны. Он вообще приедет и позвонит Тосе. Придет к ней и… Дальше все будет так, как знает Тося. А что она все знает, он почему-то был уверен. Он видел, как смотрел на Тосю Деряев в последний день учебы, как по-хозяйски сгребал ее в охапку, как она жалась к Деряеву, откровенно, не скрываясь. И помнил, как Тося гладила его самого в коридоре, рядом стояли мальчики, а она спряталась за ним и трогала так, как никто и никогда к нему еще не прикасался.

Поэтому он пойдет к Тосе. У нее нет таких глаз, таких волос, таких ног, как у Эли, такой гладкой, бархатистой кожи, к которой хочется прикоснуться, все время хочется, и рядом с Тосей не так волнительно, но… Это что-то другое. Когда Тося трогала его, тоже было волнительно и совершенно не противно. Наоборот. Приятно. Раздражающе приятно.