Черчилль обратился с патетическим посланием к только что назначенному командующему союзными силами в регионе Уэйвеллу, требуя, чтобы Сингапур отстаивали до последнего: «На этом этапе не следует думать о спасении войск или о защите населения. Борьбу следует самой дорогой ценой довести до развязки. Командующие и старшие офицеры обязаны погибнуть вместе с рядовыми. На кону честь Британской империи и британской армии. Я прошу вас не проявлять ни слабость, ни милосердие в каком бы то ни было виде. Когда русские так отважно сражаются и американцы держатся на Лусоне, репутация нашей страны и репутация нашего народа полностью зависят от вас».

Это воззвание премьер-министра наглядно отражает принципиальную разницу в мировоззрении участников конфликта и, соответственно, в том, как они сражались: Черчилль потребовал от сингапурского гарнизона такого же упорства и такой же готовности к самопожертвованию, какие чуть ли не ежедневно проявляли немцы, японцы и русские, но те действовали под страхом жестокой кары. Пусть Малайя потеряна, Черчилль хотел по крайней мере создать вдохновляющую на подвиги легенду о том, как защитники колонии бились до конца. Но западная демократия не взращивает подобную самоотверженность. Вечером 9 февраля командир австралийской бригады заявил Персивалю: «По гражданской профессии я врач. Когда я вижу, что руку не спасти, я ее ампутирую, но, если болезнь распространилась на весь организм, не поможет никакая операция – пациент умрет. Так обстоит дело и с Сингапуром. Нет никакого смысла сражаться, чтобы продлить агонию»28. Некоторые английские, индийские и австралийские солдаты показали примеры личного мужества, защищая Малайю, но эти подвиги не могли предотвратить общего распада. И мало кто из офицеров счел нужным призывать своих людей к жертвам: ведь и так было понятно, что на этот призыв никто не откликнется.

В Сингапуре, как ни на каком другом участке боев, проявилось разительное несовпадение двух концепций войны: героического видения премьер-министра, призывавшего империю сражаться до последнего человека, и характерного для рядовых отсутствия веры. Солдаты Персиваля не ждали ничего хорошего ни от своих командиров, ни от самих себя. Если бы Черчилль лично явился к ним, они могли бы ему сказать, что прежде, чем призывать их гибнуть за Малайю, следовало бы подобрать компетентных офицеров и снабдить части в Малайе оружием получше, прислать им на помощь пару сотен современных истребителей, отдыхающих на британских аэродромах. А так – пусть Черчилль сражается не на живот, а на смерть, они умирать не хотят. И доминионы также не собирались пускать в ход крайние меры для восстановления дисциплины в своих войсках. Несколько австралийских дезертиров с оружием в руках пробились на борт отплывавшего корабля. В Батавии их арестовали; британское командование настаивало на расстреле. Премьер-министр Австралии Джон Кёртин тут же напомнил Уэйвеллу, что смертный приговор гражданам Австралии должен быть санкционирован Канберрой и что Канберра на это не пойдет. Даже в этот тяжелейший для империи момент англичане проявляли ту щепетильность, которая входит в плоть и кровь человека, воспитанного на «западных» ценностях, но сейчас она лишь осложняла положение союзников.

В Сингапуре сентиментальные хозяева часами стояли в очередях к ветеринару, чтобы гуманно усыпить своих питомцев, прежде чем спасаться самим. Над городом висел черный дым, горели нефтеналивные баки, военная полиция прикладами ружей отгоняла обезумевших пьяных солдат от последних отбывавших кораблей. В рапорте британского командования вся вина возлагалась на австралийцев: «Они вели себя как скоты»29. Но это скорее попытка найти козлов отпущения. На последней встрече Уэйвелла с губернатором Малайи – перед тем как Уэйвелл вылетел на самолете в Батавию, – он повторял беспрестанно, молотя себя кулаком по колену: «Этого не должно было произойти»30. Японцы приближались к городу, убивая, насилуя, увеча – их злодеяния сделались рутиной. В госпитале Александра двадцатитрехлетний пациент слышал, как враги движутся к его палате, расстреливая, добивая штыками, и успел подумать: «Двадцати четырех мне никогда не исполнится. Бедная мама». Он оказался в числе четырех выживших, поскольку при виде залитого кровью тела японцы решили, что с этим солдатом покончено. 320 мужчин и одна женщина погибли в той больнице, многих медсестер изнасиловали. Группа из 22 австралийских медсестер успела бежать из города, но уже на одном из принадлежавших голландцам островов попала в плен. Их вывезли в открытое море, чтобы там расстрелять из пулеметов, и единственная уцелевшая из этих женщин запомнила последние слова своей начальницы Ирэны Драммонд: «Выше голову, девочки! Я вами горжусь и всех вас люблю»31.

Персиваль капитулировал и сдал Ямасите Сингапур 15 февраля. Фотография английского майора Уайлда в мешковатых шортах, в шлеме набекрень, который вместе с генералом плелся под британским флагом на переговоры к японцам, стала одним из символов той войны: символом косорукой и тупоголовой некомпетентности тех самых людей, которым была вверена восточная часть Британской империи. Вместе с Сингапуром Персиваль сдал репутацию британской и индийской армии, о чем и предупреждал его Черчилль. Японцам понадобилось всего десять недель на эту грандиозную победу, и обошлась она им лишь в 3506 погибших, причем половина жертв пришлась на битву за Сингапур. Британская армия потеряла 7500 убитыми, 138 000 человек попали в плен, среди них половину составляли индийцы. Один из индийских офицеров, капитан Прем Сагхал, после того как на его глазах убили белого командира подразделения, пришел к выводу: «Падение Сингапура окончательно убедило меня в том, что британцев постигло вырождение»32. Сагхал счел, что поведение имперских властей лишило их права претендовать на лояльность индийцев. Другой индийский офицер, Шахнаваз Кхан, возмущался тем, что его люди были переданы японцам будто скот33. Японцы сразу же начали вербовать пленных в создаваемую ими Индийскую национальную армию, и добровольцы нашлись. Авторитет империи держался на мифе о ее непобедимости, но этот миф рухнул.

Другой военнопленный, лейтенант Стивен Эббот, описал захваченный Сингапур, через который его и его товарищей провели по пути в наспех построенный концентрационный лагерь: «Повсюду картины чудовищного разрушения. Перевернутые грузовики, велосипеды, коляски, мебель – все это валялось в глубоких воронках от бомб или просто на проезжей дороге и на тротуарах. Зияющие дыры в стенах зданий обнажали перед всем миром трагическое нутро брошенного жилья. Голые тела и гротескно искореженные части тел покоились там, где настиг их свинец. Влажный воздух был пропитан омерзительным запахом. Туземцы – китайцы, малайцы, индийцы – стояли, ошеломленные, перед своими разбомбленными домами, детишки в страхе цеплялись за юбки матерей. С каждого здания, сохранившего хоть какие-то очертания, красным шаром свисал японский флаг… Я всматривался в японских солдат, мимо которых нас вели. Это с ними мы сражались и теперь они стали нашими господами? В своих лохмотьях вместо мундиров они выглядели неухоженными детьми, но эти дети взяли над нами верх и были весьма склонны поиздеваться над побежденными»34.

Для сингапурцев, вдруг убедившихся – после ста лет колониального режима – в непрочности имперского правления, в одночасье все переменилось. Восемнадцатилетний сын китайского аристократа Лим Кин Сью писал: «Перед нами открылся новый мир. Из легкой, ленивой, легкомысленной жизни нас вдруг бросило в безумные кувырки и перевороты, от которых нам долго не опомниться»35. Другой восемнадцатилетний китаец, студент колледжа Раффлз Ли Кван Ю, думал примерно о том же, глядя, как солдаты империи шагают в плен: «Три дня подряд они ковыляли по дороге мимо нашего дома, бесконечный поток растерянных людей, не понимающих, что произошло и почему и зачем они вообще явились в Сингапур»36.