— Надеюсь, тебя это не удивляет?

Но Матье не дал им закончить. Он встал с лавки и присел рядом с ними перед очагом.

— Разве вы не понимаете, — спросил он с неожиданной удивительной мягкостью, которая контрастировала с его мятежными замыслами, — что помощь будет более эффективной, если король Филипп покинет этот мир? Его нужно уничтожить, чтобы осуществилось предсказание мэтра Жака. Папа умер, не знаю, что будет с Ногаре, но найдется кто-нибудь, чтобы свести с ним счеты. Пусть король умрет, и народ освободит жертвы его произвола, исцелит раны...

— Если король умрет, трон займет Сварливый. Разве вы не видели, на что он способен? — возразил Оливье. — Вы полагаете, что мы от этой перемены выиграем?

— Лучше бы вы об этом не говорили, — сквозь зубы ответил Матье. — Зачем вы оставили его в живых, когда он был в ваших руках в этой проклятой башне?

— Затем, что мы не убийцы, и убивать короля тоже не годится, ведь он получил помазание на престол. Кроме того, Пьер де Монту, наш главный организатор, решил, что унижение Сварливого будет самым действенным наказанием. В том числе и для короля, ведь это его старший сын. Вообще-то, я почти уверен, что убийство Сварливого можно было бы расценить как услугу королю, поскольку Филипп де Пуатье обладает всеми необходимыми качествами, чтобы стать великим королем. Или хотя бы регентом до совершеннолетия маленькой Жанны... которую, при нынешнем положении дел, Сварливый может объявить незаконнорожденной!

— Возможно! Как бы там ни было, смена короля решит все мои проблемы, и я сделаю все, чтобы это произошло как можно раньше...

— Этим достойным делом вы и намерены заняться? — вскричала Жулиана, стоявшая на пороге кухни. — Вы потеряли разум, Матье де Монтрей, или вам кажется, что мы еще недостаточно настрадались?

— Успокойся, жена! Проклятие мэтра Жака должно исполниться, и за такое великое счастье можно многим пожертвовать!

— Разве мы уже не заплатили? Вас разыскивают, как и моего сына, мы лишились своего дома, и если бы моя бедная сестра не разрешила нам поселиться здесь, мы оказались бы на улице, нам пришлось бы прятаться в какой-нибудь дыре, или вас схватили бы, и вы бы уже болтались на монфоконской виселице. Пока еще наша семья не уничтожена, и, хотя скоро нам нечего будет есть, мы по-прежнему вместе. За это надо благодарить Господа, а не гневить Его, взвалив на душу смертельный грех. Право на месть принадлежит только Богу, и Он сам покарает виновных, когда сочтет нужным! Вы же сами сказали, что Папа умер! Потерпите. Не принимайте себя за посланца неба, ведь вы едва успели оправиться!

— Жена, вы никогда раньше не смели говорить со мной таким образом!

— Может быть, потому, что раньше вы не давали мне повода? Вы всегда были мудрым человеком, даже, я бы сказала, великим человеком, который думал только о прекрасных творениях, задуманных к вящей славе Господней! И я вами восхищалась! Что касается их, — добавила она, показывая на двух тамплиеров, — они имеют полное право подумать о родственниках! Не мешайте им выполнять свой долг.

Матье не ответил, но по его встревоженному взгляду Оливье догадался, какое беспокойство гложет ему душу: он представил себя вдвоем с Реми, вынужденным защищать женщин в случае нового несчастья, а ведь он владел теперь только правой рукой. Его яростные призывы убить Филиппа Красивого, возможно, были только средством вернуть себе уверенность в прежней физической силе... Бедняга страдал от этого, наверное, даже больше, чем думал сам. И Оливье улыбнулся ему:

— Мадам Жулиана права, мэтр Матье. Не стоит торопить события. Великий магистр сказал, что суд Божий над королем состоится в течение этого года. Предоставьте Ему действовать... и набирайтесь сил, которые всем нам так нужны. Мы же, с вашего разрешения, после похорон дамы Бертрады отправимся в Мусси. Но обязательно вернемся, как только убедимся в безопасности Агнессы д'Ольнэ и ее детей...

Утомленный взгляд мэтра просветлел, и Матье насмешливо усмехнулся:

— Похоже, дружище, теперь вы меня знаете слишком хорошо! Поступайте как знаете! Детям часто приходится платить за преступления отцов...

Бертраду, обмытую, одетую и тщательно причесанную, торжественно перенесли на стол в комнате и накрыли белой простыней. Под голову ей подложили подушку, и четыре свечи горели в углах этого импровизированного катафалка. Руки мертвой соединили, в ладони вложили самшитовые четки. Благочестивое искусство женщин совершило чудо, ибо на лице с закрытыми глазами, стянутом белоснежным покрывалом из тонкого полотна, были почти не заметны следы перенесенных страданий.

Прежде чем удалиться и немного передохнуть, Оливье долго смотрел на это безжизненное лицо, словно надеясь получить ответ на удивительные слова, которые вертелись в его голове, как белка в колесе: «Она вас любит...»

Не было никаких сомнений в том, о ком говорила Бертрада: речь шла об Од, но он не понимал, как подобное может случиться. Ведь он долгие годы не видел эту девушку, которая в его памяти оставалась маленькой девочкой. Как же она может любить его, мужчину зрелого возраста, вот уже семь лет лишенного права называться тамплиером? Когда он мысленно представлял себе волнующую картину ее нагой красоты — картину незабываемую, картину мучительную! — слова Бертрады казались ему невозможными. Но от них можно было сойти с ума! Отныне пылающие желания, которые часто превращали его ночи в ад, будут мучить его, хотя сейчас прелестная девочка отдыхала в комнате над его головой. Бедную Од сейчас донимали демоны Нельской башни, они могут навсегда помрачить ее разум... Это был еще один довод в пользу отъезда. Помощь, предложенная Эрве, возможно, окажется целительной и для него самого...

С погребением Бертрады возникла проблема: деревня Пассиакум входила в приход церкви Отейля, довольно отдаленной. Кроме того, вызывать незнакомого священника в уединенный дом, чтобы проводить в последний путь его владелицу, которой почти никто никогда не видел, могло быть опасно. В деревнях дни долгие, а развлечений мало, поэтому языки здесь работают столь же споро, как и в городе. Не говоря уж о близком соседстве королевского замка, хотя Филипп Красивый ни разу тут не появлялся. Именно поэтому изгнанники не посещали храм в праздничные дни и не получали причастия, довольствуясь тем, что собирались в установленный час вместе и молились в ожидании лучших дней. Но Жулиана отказалась хоронить сестру в неосвященной земле, например, в саду. Напрасно Матье доказывал ей, что если бы люди Монту не выловили мешок с ее телом, она бы сейчас была уже в устье Сены, Жулиана цеплялась за свое намерение с несвойственным ей упорством:

— Моя бедная сестра умерла без исповеди, без даров Божьих, без благословения, и вы хотите, чтобы я согласилась швырнуть ее в яму в собственном саду? Что вы за христианин, муж мой?

— Я христианин, который верит в Господа Бога, неспособного отказать в милосердии душе славной женщины, которая никому не сделала зла и, вдобавок, имела несчастье погибнуть фактически ни за что.

— Конечно, но я очень боюсь, как бы вы не последовали той же дорогой, мэтр Матье, ведь вы мечтаете только о мести, причем до такой степени, что не отступаете даже перед цареубийством. Неужели вы посмеете открыть хоть какому-либо священнику то, что у вас на душе? Вы не отступаете даже перед проклятием!