– Снова ты, Канюк! – расхохотался я, мигом узнав сокола. – Зачастил! Или считаешь Горвень своим домом?

Канюк спрыгнул со своего роскошного коня и коротко поклонился мне – чтя традиции, а не выказывая уважение. Чешуйки на его щеке загадочно мерцали в утреннем свете, да и наряд переливался: даже морозы не заставили его надеть что-то более скромное.

– Мой дом куда изящнее твоего, да и хозяйка красивее рыжего мужлана в шрамах.

Мимо нас прошёл псарь, сонно почёсываясь, и бросил на Канюка неодобрительный взгляд.

– Полагаю, ты выплеснул яд. С чем прилетел ни свет ни заря? Вряд ли ты так же пристрастился к утренним прогулкам, как я.

Конюшие уже спешили к Канюку, взяли коня под уздцы и повели в княжеское стойло.

– Он любит груши! – напомнил Канюк и, лишь убедившись, что его конь получит лучший уход, снова повернулся ко мне. Я повёл рукой, приглашая сокола прогуляться вокруг терема. Стоять на холоде было не слишком приятно.

– Пеплица, увы, не смогла приехать лично, она слишком занята перед отплытием. Но она просила передать тебе кое-что.

Канюк вытащил из-за пазухи что-то – я сперва подумал, что это его соколий камешек, но нет, на тонкой цепочке висела маленькая фигурка коростеля – птички, чьё имя носил стольный Средимирного, величественный Коростелец.

Про себя я ахнул, но виду не подал и молча взял подвеску. Если филин был знаком прежнего князя Страстогора и, значит, Горвеня, то коростель обозначал принадлежность к роду князей Средимирного. С такой подвеской можно было запросто войти в Пеплицын терем. Я повертел коростеля в руках, играя им и так, и так: птичка была безупречно вырезана из какого-то багряного камня с коричневыми прожилками.

– Отплытие? – Я надел цепочку на шею и спрятал под одежду. – Но куда она собралась?

Канюк хитро улыбнулся.

– О, князь, всё равно ты не поверишь… Тебя не удивил её подарок? Отныне ты вхож в терем Коростельца – я мог бы спорить с Пеплицей, но она непреклонна. Что же в тебе такого, князь? Отчего она млеет? Ума не приложу.

– Не виляй. Куда плывёт? В Солоград?

Золотой свет разливался по двору, и всё вокруг просыпалось: я почуял запах свежего хлеба и каши, а в святилище начали бряцать перезвонцы.

– Что она забыла в этой дыре? – Канюк сморщил тонкий нос. – Нет. Пеплица направляется в Царство. И я с ней.

Я не поверил своим ушам.

– В Царство?! Канюк, ты, право, застудил разум, пока скакал по морозу.

– Вот и носи тебе вести. Надо было разыскать твоего сокола, а не тебя самого. В Царство, князь Лерис, в Царство. И снова ты виноват: моя госпожа загорелась мыслью помочь тебе. Она хочет взять в свои руки кое-что… И уже, признаться, взяла.

Меня эта новость насторожила. Что задумала эта женщина? Пеплица выглядела обманчиво мягкой и соблазнительной, но я-то знал, какой опасной и коварной она может быть. Канюк явно хотел подразнить меня, потомить. Я вынул из-за пояса нож и как бы невзначай поиграл им.

– Хватит ходить вокруг да около. Говори, зачем прислала.

Канюк не подал виду, что смутился, лишь поджал губы.

– Пеплица затеяла переписку с женой царя. Ни ты, ни кто другой из князей до этого не додумался. Царица может повлиять на Сезаруса, если правильно на неё воздействовать. Кажется, у Пеплицы получилось. Пожелай нам удачи, Лерис, а сам ты отныне можешь приезжать в Коростелец и пользоваться его благами – в разумных пределах, разумеется, а не то Пеплица найдёт яд и для тебя.

Я хохотнул, поражённый: ах да княгиня! И правда ведь, неужели простые письма смогут изменить то, что не в силах изменить войска?

– Не беспокойся, Коростелец к рукам не приберу, но присмотрю. Передай мой поклон и благодарность за доверие. Пусть вас хранит Золотой Отец.

Канюк склонил голову, принимая моё благословение.

Мы молча вышли со двора в детинец, уже начинающий галдеть привычным дневным шумом. Я ещё пораспрашивал Канюка о путешествии Пеплицы, но он либо отмалчивался, либо напускал такого туману, что мне хотелось отвесить ему крепкий подзатыльник, который собьёт с него спесь. В конце концов я рассудил, что если бы Пеплица хотела раскрыть подробности, то написала бы мне обо всех замыслах, а вообще, князь не может влезать в дела другого князя: хорошо хоть, что хотя бы она решила действовать, а не смотреть, как я один стану барахтаться во вражьих пастях.

Речку Горлицу почти сковало льдом, но в мыльнях на её берегу топили: шёл дымок из труб, чернели проруби для купания. Мой город показался мне вдруг самым живым и самым красивым, даже гордость взяла: какие ладные терема, какие чистые избы и стройные торговые ряды!

Впереди замаячила вывеска «Золотого сокола», кабака для гонцов. Мне подумалось, что Канюк нарочно вывел меня сюда, а язвил и юлил он от усталости – и верно, сокол мотнул головой, обозначая свои намерения. Я повёл рукой в приглашающем жесте.

– И вот ещё что, – бросил Канюк, уже направляясь к сокольему кабаку. – Пока я скакал, слышал нечто занятное. Говорят, будто в твоих краях объявились нави. Люди напуганы, Лерис. С этим нужно что-то делать.

Навями называли тварей, что наполняли Нижний мир – мир Серебряной Матери. Навями становились те души, которым не было места в чертогах Золотого Отца. Одно было плохо: никто из живущих не мог бы припомнить появление навей – они остались лишь в преданиях да рассказах выживших из ума старух. Раз Канюк говорит правду, значит, кто-то в Холмолесском заигрался с опасной ворожбой…

Я хотел спросить ещё, но Канюк улыбнулся и скрылся за дверями «Золотого сокола». Я постоял ещё немного, а потом повернул назад, озадаченный и хмурый.

* * *

А вечером мы с Огарьком допоздна засиделись в зале.

Разговор с Канюком будто подтолкнул меня к решению: раз Пеплица смогла взять в свои руки часть забот, то разве должен я, самонаречённый князь Лерис Гарх, отсиживаться в тёплом тереме?!

Со сводчатого потолка свешивались лохмотья мха, оставленные Смарагделем, а я и не противился, не приказывал убрать следы присутствия лесового. Лес был и во мне. Нилир говорил, внутри моих ран шевелились ветки – вот что скреблось и царапало в груди. Я предчувствовал: моё время среди людей истекает. Мне хотелось заливать свой испуг, свою растерянность и свой гнев брагой: чем больше, тем лучше, до беспамятства, но не мог. Это значило бы, что хмель ударил в голову всему Холмолесскому, а этого я допустить не мог. Княжество нужно сохранить – хотя бы ради памяти прошлого князя, Страстогора, и ради памяти его сына Видогоста, которого я любил как младшего брата.

Потому мы с Огарьком пили разбавленное вино.

Я не смотрел в глаза Огарьку – не мог видеть карие вместо жёлтых. Что-то оборвалось во мне, когда я увидел его таким, и никак не могло срастись вновь. Я любил его так же, как прежде, по крайней мере, убеждал себя в этом, но без жёлтых звериных глаз жизнь казалась мне до смерти тоскливой.