Первым моим школьным сочинением, которое я помню, был «Дневник пенни». Надо было вообразить себя монеткой и рассказать свою историю: как вы в течение некоторого времени лежали в банковском хранилище, пока вас не отдали какому-то клиенту; каково это было — бряцать в его кармане вместе с другими монетами; как вас передали из рук в руки, чтобы что-то купить; как потом вас дали другому покупателю на сдачу; как потом… впрочем, вы тоже, вероятно, писали подобное сочинение. Полезно таким же образом порассуждать и о приключениях гена, который путешествует не из кармана в карман, но от организма к организму в ряду поколений. Первое преимущество этой аналогии с монеткой заключается в том, что персонификацию гена, конечно же, не следует воспринимать буквально — когда нам было по семь лет, мы ведь не думали, будто наши монетки на самом деле могут разговаривать. Иногда персонификация может быть полезным приемом, и обвинять нас в том, что мы воспринимаем ее буквально, почти так же глупо, как действительно воспринимать ее буквально. Физики же не очаровываются в прямом смысле частицами, которые изучают, и критик, что вздумает придираться к их терминам, — зануда.

Моментом «чеканки» для гена является мутация, когда он возникает вследствие изменения гена-предшественника. Мутирует только одна из многочисленных копий этого исходного гена (имеется в виду: в ходе одного мутационного события; однако точно такое же изменение может в любой момент произойти и с любой другой имеющейся в генофонде копией). Все остальные продолжают воспроизводить первоначальную форму гена, которая, как мы вправе теперь сказать, конкурирует с мутантной формой. Производство собственных копий — это то, что гены, в отличие от монет, превосходно умеют делать, и потому в нашем дневнике гена должен быть отражен не только опыт конкретных атомов, формирующих молекулу ДНК, но и опыт ДНК в форме многочисленных копий в непрерывном ряду поколений. Как мы видели в предыдущей главе, прошлый «опыт» гена в значительной мере состоит из частых встреч с другими генами того же биологического вида — вот почему гены так миролюбиво сотрудничают в своем совместном предприятии по созданию организмов.

Теперь давайте зададимся вопросом, все ли гены вида имеют одинаковый предковый «опыт». По большей части да. Большинство генов буйвола, оглянувшись назад, увидят длинную вереницу буйволиных тел, переживавших самые обычные буйволиные радости и горести. Среди этих тел, внутри которых генам удалось выжить, будут попадаться как самцы, так и самки, как крупные, так и мелкие особи, и так далее. Но есть и такие подмножества генов, чей опыт будет иным: например, гены, определяющие пол. Y-хромосомы млекопитающих встречаются только у самцов и не обмениваются генами с другими хромосомами. Таким образом, у гена, расположенного на Y-хромосоме, опыт пребывания в буйволиных телах ограничен только быками. Его опыт в значительной степени типичен для обычного буйволиного гена, но все же не вполне. Ему, в отличие от большинства генов буйволов, неизвестно, что это такое — оказаться в буйволице. Гену, который всегда, со времен возникновения млекопитающих в эпоху динозавров, находился на Y-хромосоме, довелось побывать в телах самцов множества разных видов животных, но в самках — никогда. Случай X-хромосом сложнее. У самцов млекопитающих одна X-хромосома (унаследованная от матери; плюс одна Y-хромосома, полученная от отца), в то время как у самок — две (по одной от каждого из родителей). Значит, у любого гена X-хромосомы имеется опыт пребывания и в женских, и в мужских организмах, но две трети своего времени он проводил в телах самок. У птиц же все наоборот. Самки у них обладают непарными половыми хромосомами (которые мы, по аналогии с млекопитающими, тоже будем называть X и Y, хотя официальная орнитологическая терминология иная), а самцы — двумя одинаковыми (XX).

Опыт генов, находящихся на остальных хромосомах, схож в том, что касается пребывания в мужских и женских организмах, но может различаться в других отношениях. Ген, кодирующий какой-либо признак — длинные ноги, толстые рога или что угодно еще, — больше времени, чем полагалось бы ему в среднем, проводил в телах, которые этим признаком обладали, особенно если ген доминантный. Почти так же очевидно и то, что все гены проводили в успешных организмах больше времени, чем в неудачливых. Организмов-неудачников вокруг полным-полно, и во всех них содержится полностью укомплектованный генный экипаж. Но они обычно не оставляют потомства (под этим и подразумевается отсутствие успеха), и потому, когда ген оглядывается на свою биографию пребывания внутри предыдущих тел, он видит, что все эти тела были — де-факто — успешными (по определению) и, вероятно, большинство из них (хотя и не все) были полностью оснащены тем, что обычно требуется для успеха. Тонкость здесь в том, что плохо экипированным особям иногда удается размножиться вопреки своим недостаткам. А особи, великолепно оборудованные для того, чтобы выживать и размножаться в обычных условиях, иногда гибнут от удара молнии.

Если для вида характерно наличие иерархии самцов и доминирующие самцы берут почти все размножение на себя, как это бывает у некоторых оленей, тюленей и обезьян, то отсюда следует, что у генов данного биологического вида опыт пребывания в доминирующих самцах больше, чем в подчиненных. (Обратите внимание, что теперь я говорю о доминировании не в специальном генетическом смысле, где оно противопоставляется рецессивности, но в общеупотребительном, где его антоним — подчинение.) Большинство самцов в каждом поколении подчиненные, но и их гены, оглянувшись назад, увидят внушительный ряд доминирующих предков. Отцами каждого поколения являются представители доминирующего меньшинства из поколения предыдущего. Аналогичным образом, если вид таков, что в нем, насколько мы можем судить, оплодотворение осуществляют главным образом красивые (с точки зрения самок) самцы, как это происходит у фазанов, то большинство генов этого вида, в ком бы они сегодня ни находились — в самках, в уродливых самцах или в красивых самцах, — оглянувшись, смогут увидеть нескончаемый ряд красавцев-предков. У генов опыт пребывания в успешных телах богаче, чем в неудачливых.

От того, насколько часто и регулярно гены какого-либо вида имели возможность бывать в организмах, занимавших подчиненное положение, зависит вероятность, с какой мы можем наблюдать у этого вида условные стратегии, работающие по принципу «с паршивой овцы — хоть шерсти клок». Так, у тех видов, где успешные самцы агрессивно оберегают огромные гаремы, иногда встречаются подчиненные самцы, которые используют альтернативные, «подленькие» стратегии, чтобы получить кратковременный доступ к самкам. Гаремное социальное устройство тюленей — одно из самых жестких во всем животном царстве. В некоторых популяциях более 90 % всех совокуплений осуществляется при участии менее 10 % самцов. Представители холостяцкого большинства, коротающие время в ожидании удобного момента, чтобы свергнуть хозяина одного из гаремов, всегда готовы, когда есть возможность, украдкой склонить к спариванию самок, ненадолго оставленных без присмотра. Но раз такая альтернативная мужская стратегия была поддержана естественным отбором, значит, должна существовать заметная доля генов, перетекавших от поколения к поколению путем «несанкционированных» копуляций. Следовательно, по крайней мере некоторые гены могли бы написать в своих «дневниках» об опыте пребывания в организмах подчиненных самцов.