Немцы знали, что им нужно не просто победить Советский Союз. Им нужно было одержать победу быстро. Советские промышленные ресурсы были нужны Германии для войны с Западом, чье техническое оснащение постоянно улучшалось. 26 июня 1941 года, всего лишь за неделю до прожектерского заявления Гальдера о победе в русской кампании, фельдмаршал Эрхард Мильх, близкий соратник Геринга и «генерал-инспектор авиации», во время встречи высшего военного командования заявил, что «суммарное производство [самолетов] в Англии и США уже 1 мая 1941-го превзошло суммарное производство в Германии и Италии, и, учитывая нынешнее состояние германской промышленности, к концу 1942-го превзойдет его вдвое»‹8›. Следует помнить, что Мильх дал столь пессимистичную оценку еще до формального вступления Америки в войну.

К концу лета 1941-го Гитлер и его генералы начали осознавать, что их самоуверенность, подогретая быстрой победой во Франции, сделала их неготовыми к трудностям, с которыми они столкнулись в борьбе с Красной Армией. 11 августа Гальдер написал: «С каждым днем ситуация все больше и больше доказывает, что мы недооценили русского колосса… Время играет им на руку, поскольку их ресурсы находятся у них под рукой, а мы уходим от наших все дальше и дальше»‹9›. К концу августа проблемы с ресурсами стали настолько серьезными, что, потеряв 400 000 человек личного состава, вермахт смог заменить немногим более половины‹10›.

Ситуация обострялась еще и конфликтом, вспыхнувшим между Гитлером и его генералами с самого момента принятия решения о нападении на Советский Союз. Разногласия были вызваны спорами о том, насколько приоритетным для вермахта должно являться наступление на Москву. Гальдер и многие его коллеги считали это абсолютным приоритетом, в то время как мысли Гитлера были заняты разрушением Ленинграда и наступлением на крымском и кавказском направлении. Наступление на советскую столицу его мало интересовало. В середине августа Гальдер выпустил меморандум, в котором требовал немедленного наступления группы армий «Центр» на московском направлении. Но генерал Альфред Йодль, начальник оперативного управления Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии (ОКВ), считал важным сохранение веры в правильность суждений Гитлера. Когда 20 августа 1941-го один из офицеров Гальдера потребовал от Йодля поддержать идею наступления на Москву, тот ему ответил: «Нам не следует вынуждать его [Гитлера] к поступкам, которые будут идти вразрез с его собственными убеждениями. Его интуиция никогда нас не подводила»‹11›. (При этом следует помнить, что уверенность во «внутренних убеждениях» и «интуиции» лидера является одной из аксиом харизматического правления.)

Результатом этого спора стала вышедшая 21 августа директива Гитлера, в которой подтверждалось, что захват Москвы до начала зимы не входит в число ключевых приоритетов и что командованию следует сконцентрироваться на оккупации Крыма и продвижении к нефтяным месторождениям Кавказа. Гальдер был в ярости. Он писал, что во всех последующих неудачах в кампании будет виноват‹12› лично Гитлер и что его отношение к высшему армейскому командованию возмутительно. Однако поведение Гальдера было неискренним, ведь еще в июле он заявлял, что «победа» будет достигнута в течение нескольких недель. Теперь же генерал явно не желал разделить ответственность за то, что силы противника были «недооценены». Обвинить Гитлера в том, что война пошла по незапланированному сценарию, было легко, но он был далеко не единственным, на ком лежала вина за то, что события приняли нежелательный оборот.

Хайнц Гудериан, командующий 2-й танковой группы, известной также как танковая группа Гудериана, был тоже недоволен решением Гитлера повернуть на юг и не наступать на Москву. Он встретился с Гитлером 23 августа и настаивал на продолжении наступления на советскую столицу. Гудериан использовал все аргументы, чтобы переубедить фюрера. Но все было без толку. Гитлер позволил Гудериану говорить довольно длительное время, а затем просто и коротко объяснил ему, почему тот неправ. Экономические соображения имели для Гитлера первостепенное значение, и он считал захват Украины более важным, чем наступление на Москву. «В тот день я впервые стал свидетелем спектакля, который впоследствии будет мне так хорошо знаком, — написал Гудериан после войны. — Все кивали в знак согласия с каждой произнесенной Гитлером фразой, в то время как я оставался в одиночестве… Видя, что мне оппонирует все высшее командование, я решил воздержаться от дальнейших комментариев…»‹13› Ни Браухич, ни Гальдер на этой встрече не присутствовали, так что Гудериан чувствовал себя в полной изоляции. Структура командования, которую Гитлер создал сразу после кризиса Фрича — Бломберга, помноженная на его харизму, делала аргументы фюрера практически неуязвимыми для критики. Ключевые фигуры в Генеральном штабе, подобные Йодлю, стали не более чем группой поддержки фюрера.

Однако трудности, которые испытывала армия, сказывались и на Гитлере. Когда Геббельс посетил его ставку в Восточной Пруссии в начале августа, он отметил, что фюрер «выглядит слегка уставшим и больным. Причиной этого, вероятно, является дизентерия и тяготы последних недель. Это неудивительно. Сейчас на нем лежит ответственность за судьбу целого континента»‹14›.

Тем не менее эти тяготы не умерили присущей Гитлеру жажды войны и кровопролития. В одной из своих послеобеденных речей, произнесенных той осенью, Гитлер заявил, что война необходима каждые 15–20 лет‹15›, и призвал каждого десятого немца принести свою жизнь на алтарь битвы. Смерть такого количества немцев на Восточном фронте не значила для него ничего. Трудности лишь возбуждали в нем желание еще более кровавой резни и еще более жестокого возмездия. Глубочайший нигилизм Гитлера получил очередное подтверждение несколько недель спустя, когда он заявил: «Земной шар продолжит свое вращение вне зависимости от того, убьет ли человек тигра или же тигр пожрет человека. Сильнейший навязывает свою волю — таков закон природы. Мир не меняется — его законы вечны»‹16›. Таким было его отношение: точка зрения, свободная от любой морально-этической ответственности перед другими нациями или людьми. Именно она стала основной причиной того, почему многие его последователи были так опьянены возможностями, которые предоставляла война. Но они забыли об одной вещи — до того момента, когда события повернулись против них — забыли об обратной стороне философии Гитлера, которая заключалась в том, что если ты не можешь победить, то ты сам «заслуживаешь» быть уничтоженным. Хотя сам Гитлер был одним из немногих нацистов, которые принимали подобное положение вещей с самого начала. В феврале 1920 года он даже включил принцип «победа или смерть» в партийную программу НСДАП: «Лидер партии клянется действовать безжалостно, а в случае необходимости даже пожертвовать собственной жизнью ради реализации этой программы»‹17›. Теперь же, призывая к «войне на уничтожение» против Советского Союза, Гитлер понимал, что в случае поражения Германию постигнет та же участь. И действительно, еще в январе 1942 года в неофициальной беседе Гитлер сказал, что тем немцам, которые не будут готовы отдать «тело и душу ради выживания», лучше будет просто исчезнуть с лица земли‹18›.

Гитлер не скрывал своих потенциально апокалиптических взглядов от окружения. Однако в то время, когда победа казалась гарантированной, не было нужды акцентировать слишком большое внимание на последствиях поражения. После августовских трудностей еще сохранялась надежда на то, что дела немцев могут пойти на поправку осенью: Гудериан, несмотря на свою уверенность в ошибочности подобной стратегии, уводил 2-ю танковую группу все дальше на юг от группы армий «Центр» для объединения с подразделениями группы армий «Юг», находившейся под командованием Рундштедта. К концу сентября результатом этого объединения стало крупнейшее окружение в истории, когда 650 000 красноармейцев оказались в ловушке во время битвы за Киев. Казалось, это был еще один триумф Гитлера.