Увидев гибель такого количества советских солдат в кадрах кинохроники, Гитлер, по его собственным словам, был восхищен‹19›. Эта резня напомнила ему Первую мировую. Именно этот конфликт Гитлер называл причиной крушения своих «идеалистических» представлений о войне. Окопная война, твердил он, научила его тому, что жизнь — это «жестокая борьба» и что единственной ее целью является «выживание видов». Этим уроком он руководствовался и во время войны на Востоке, приказав стереть Ленинград с лица земли. Германской армии было приказано не брать в плен жителей окруженного города, потому что немцы не были обязаны обеспечивать их едой и жильем‹20›.

3 октября 1941 года Гитлер ненадолго вернулся в Берлин для того, чтобы произнести речь во Дворце спорта. Там он в очередной раз убеждал немцев в верности своих фантазий относительно того, что Германия была вынуждена вступить в войну, поскольку Сталин вынашивал планы нападения на рейх. Помимо этого он настаивал на том, что с 22 июня «все идет по плану»‹21›. Более того, Гитлер утверждал, что «этот враг уже разбит и никогда не сможет встать на ноги». Шесть дней спустя, 9 октября, в свете новостей о том, что пять советских армий попали в окружение в боях под Вязьмой и Брянском, пресс-секретарь Имперского правительства Отто Дитрих заявил, что «судьба Восточной кампании предрешена»‹22›. Последующие несколько дней немецкие газеты пестрели заголовками в духе «Советы повержены!» («Münchener Zeitung»), «Европа спасена: военный гений фюрера освободил нас от Сталина» («Hannoverscher Kurier»), «Успех в Восточной кампании предрешен!» («Völkischer Beobachter»)‹23›.

Однако успех в Восточной кампании не был предрешен ни в коей мере, и Гитлер очень рисковал, произнося свою речь во Дворце спорта. «Чистая харизма, — писал Макс Вебер, — не признает никакой легитимности, исходящей из какого бы то ни было источника, кроме личностной силы лидера, которая должна постоянно находить подтверждение»‹24›. Поэтому для Гитлера было потенциально очень опасно заявлять о победе, которая на самом деле одержана не была. Более того, Гитлер произносил эти слова, зная, что война на Восточном фронте будет продолжаться и в следующем году. Гальдер прямо говорит об этом в своем дневнике от 13 сентября 1941 года‹25›.

В итоге Гитлер согласился, что германской армии следует продвигаться непосредственно в направлении Москвы в рамках Unternehmen Taifun (операции «Тайфун»), и Вермахту удалось стянуть почти два миллиона солдат к советской столице в последней попытке нанести Красной Армии решающий удар до наступления зимы. По мере октябрьского продвижения группы армий «Центр», Гитлера все более и более опьяняли возможности, открывавшиеся для него в Советском Союзе. Его послеобеденные речи, произнесенные в его ставке в Восточной Пруссии на протяжении этого месяца, показали истинное лиц фюрера. Он пребывал в решимости разрушить жизни миллионов советских граждан («есть лишь один путь: онемечить эту страну путем иммиграции немцев, обращаясь с местными как с краснокожими»‹26›); опустошить города («меня совершенно не волнует возможность того, что Киев, Москва или Ленинград будут стерты с лица земли»‹27›); продолжить уничтожение ненавистных ему евреев («кто сможет помешать нам утопить их в болотистых регионах России!»‹28›). Но тирады Гитлера не ограничивались лишь войной на Востоке. В похожем ключе он высказывался о христианстве («логическим развитием идей христианства является взращивание неудачников»‹29›); конструктивных особенностях оборудования для ванн («какой смысл в том, чтобы иметь сотню моделей раковин?»‹30›); а также относительно собственной злопамятности и мстительности («у меня есть множество старых счетов, думать о которых сегодня я не могу. Но это не значит, что я забыл о них»‹31›). Все это подтверждает слова Хью Тревора-Роупера о том, что Гитлер — это «самый отвратительный, жестокий и бесчестный завоеватель, которого знала Земля»‹32›. Но также это демонстрирует нам ключевые элементы его харизматического правления: его уверенность, его свободу от общепринятых норм морали, его возбуждение от открывающихся перед ним перспектив. И при всем при этом, несмотря на постоянное вмешательство в ход военной кампании, которое так возмущало Гальдера, в октябре 1941 года Гитлер продолжал настаивать на том, что 95 процентов его лучших подчиненных принимают решения сами‹33›, интуитивно чувствуя намерения фюрера.

Пока Гитлер произносил эти слова, в Москве нарастала паника. Сталин даже рассматривал возможность покинуть город, однако предпочел остаться и перевести город на осадное положение. Но успех германской армии был шаток. И дело было не только в растянутых путях снабжения. К Москве вскоре должны были подойти свежие подкрепления из Сибири: разведка доложила Сталину, что Япония, союзник Гитлера, не планирует нападать на Советский Союз на дальневосточном направлении.

К началу декабря 1941 года немецкие солдаты стояли всего в 12 милях (около 20 км) от Кремля. Но дальше они не смогли продвинуться ни на шаг. 5 декабря советское командование начало контрнаступление силами не менее 70 дивизий (более миллиона красноармейцев). Солдаты рвались в бой. Уже ослабленные недостатком припасов немцы — особенно остро им не хватало теплой одежды и средств защиты от холода для оружия и техники — еле удерживали свои позиции.

По всей вероятности, это был решающий момент войны. По мнению профессора Адама Туза, битва за Москву, «вне всяких сомнений, была поворотной точкой… Это было первое поражение, которое германская армия потерпела за долгое время — с конца Первой мировой войны»‹34›. Сэр Ян Кершоу считает, что это была первая серьезная неудача, означавшая для немцев, что «война растянется на неопределенно долгое время»‹35›. По мнению же профессора Ричарда Эванса, это был «первый случай, когда германское наступление потерпело неудачу, и немцы не знали, что им делать дальше»‹36›. В результате этого германское командование оказалось в положении, выхода из которого оно не видело.

Ульрих де Мезьер, служивший в то время офицером вермахта на Восточном фронте, описывает это время, как время крушения надежд: «Представляете, что творилось в голове двадцатидевятилетнего офицера Генерального штаба, которого еще в августе [1941-го] убеждали в том, что все закончится в сентябре, и который, начав осознавать в октябре, что война может затянуться, уже в декабре понял, что она будет продолжаться еще минимум три года?»‹37› По мнению де Мезьера, события декабря 1941-го также показали практически полное отсутствие подготовки к ведению войны в зимних условиях со стороны германского командования. «За одну ночь наша дивизия потеряла пятьсот человек, они замерзли насмерть…» С другой стороны, все те же суровые зимние условия продемонстрировали стойкость советских солдат, которые «успешно переносили трудности и были не слишком требовательны к экипировке. Они были храбрыми, хотя и не слишком изобретательными. Они были невероятно выносливыми и способными переносить страдания. Они могли выдержать три зимних ночи на открытом воздухе с несколькими семенами подсолнуха или зернами кукурузы в кармане. Вместо воды они ели снег. Я сам стал свидетелем того, как однажды ночью молодая женщина родила ребенка на шерстяном одеяле, расстеленном поверх кучи соломы, и вернулась к работе в конюшне на следующий день… Многие считали, что люди, жившие простой жизнью в примитивных домах и примитивных деревнях, не могут сравниться по уровню своего развития с жителями Центральной и Западной Европы».