на уровне колен. Паныгин упал ничком, шапка откатилась вперед, а танк мстительно, с жестоким остервенением наехал на него и, оставляя красный след, растер, размазал по снегу.

Солдат Усманов, невысокий, жилистый, с черными большими глазами на худом загорелом лице, крикнул что-то на своем языке, кинулся к отделенному:

— Товарищ сержант, разрешите сделать этому танку селям алейкум!

— Убьют.

— Я его убью!

Вырвал из вещмешка, засунутого в расщелину, новую байковую портянку, скинув шапку, одним движением намотал ее наподобие чалмы, вывернул полушубок белой шерстью наружу, с противотанковой гранатой в каждой руке пополз в мелкий отвершек промоины. Уже в десяти метрах его фигура потеряла человеческие очертания, слилась со снегом и комьями земли. Немецкий танк, раздавивший Паныгина, сделал полукруг, возвращался к прежнему месту. Подождав, пока он оказался почти рядом, ощущая тепло и вонь отработанных газов, Усманов рывком поднялся на колени, метнул гранату.

Вместе со взрывом лязгнула и сползла с направляющих гусеница, танк, сбавляя скорость, начал разворачиваться на месте. Усманов выждал, пока стал к нему кормой, швырнул вторую гранату на воздухозаборник, попал; полыхнуло пламя, за ним, клубясь и колыхаясь, потек чернильный дым. Открылся люк, выскочил танкист, укрываясь за машиной, пополз; второго срезала чья-то автоматная очередь, когда он только показался, медленно осел внутрь горящей машины.

Усманов вернулся в отделение. Сержант одобрительно толкнул его в бок:

— Поймал беркут лисицу! Правильно говорю?

Усманов блеснул белыми зубами:

— Как настоящий узбек, товарищ сержант.

Ожесточение боя снова нарастало. Отделения сержантов Манохина и Куприянова, крайние слева, были скомканы, вдавлены в землю, немецкие солдаты стали проникать в промоины. Капитан Заварзин приказал командиру роты во что бы то ни стало отсечь огнем остальных, сам возглавил атаку против прорвавшихся — они в горячке скатились вниз, их сверху забрасывали гранатами, противотанковыми и «лимонками». На дне овражка сбивался дым, курилась пыль от обваливающихся глинистых глыб, слышались стоны и крики. И все же небольшая часть немцев ускользнула на противоположный склон главной балки, вела оттуда суматошный нервирующий огонь по обороняющимся — им теперь стало трудно действовать логично и осмотрительно, когда в спину направлено дуло чужого оружия. Затылку холодно и руки плохо слушаются.

Почувствовав, что бой достиг критической точки, что каждая упущенная минута ведет к разгрому всего батальона, Заварзин, — красный, в распахнутом полушубке, с бешеными глазами, — рявкнул ординарцу:

— Ракетницу!

Схватил, проверил патроны, вскинул руку.

Две падающие звезды, белая и зеленая, с интервалом секунд в пятнадцать, прочертили дымный след под низкими облаками, догорели в воздухе. Контратака первой и второй рот, нацеленная во фланги и тыл, яростная, с непрерывно катящимся по степи — урр-а-а-а! — сразу внесла в сражение перелом, хотя бы и кратковременный, оторванные от танков слабые заслоны у вершины оврагов не выдержали, оставляя раненых и убитых, попятились к холмам. На время, перенацеливаясь, замолкли немецкие минометы. Танки, хотя все происходило в пределах прямого выстрела, не могли оказать помощи атакованным, издали невозможно различить, где свои, где чужие. Видя, что тылам грозит разгром, они развернулись и пошли к седловине, за ними, огрызаясь неприцельным огнем, начала отсасываться, оттекать от позиций третьей роты и пехота.

Услышав, что линия боя удаляется, выскочили на другую сторону и ушли немцы из оврага.

Третья рота получила передышку. Не зная, сколько она продлится, пополняли боеприпасы, эвакуировали раненых, подправляли брустверы. О еде, хотя давно прошло время обеда, никто не думал.

С появлением танков контратаковавшие первая и вторая роты отошли на старые позиции, в овраги. У Ираклия Брегвадзе пулей разорвало ухо, голову перебинтовали, так что шапка теперь сидела на самой макушке. Жизнелюбивая, общительная натура брала свое, посмеивался — «Мама драла за уши, немцы драли — не шали, Ираклий, будь умницей!». Хвалил командира роты, лейтенанта Топченко:

— Хорошо сыпал перец в немецкий суп! После войны приезжай в Тбилиси, шефом в ресторан устрою.

— Сперва до вечера дожить надо.

— Доживем, это я тебе говорю, Ираклий Брегвадзе. Пусть до вечера фашисты не доживают!

Шел третий час. Огонь с обеих сторон ослабел, вероятно, немцы приводили себя в порядок, загружали снарядами танки, решали, как действовать дальше. В это время сразу, подобно обвалу, далеко справа возник тяжелый низкий гул, степь дрогнула, толкнула в ноги. А возникнув, не прекращался, рос, ширился, и от него, казалось, начинали вибрировать не только земля, но и воздух, деревья, облака. Заварзин прислушался, спросил, ни к кому не обращаясь:

— Музыка?

— Что-то? — переспросил стоявший рядом командир третьей роты Борисов, который получил легкую контузию и плохо слышал.

— Говорю — концерт.

— А-а! — неопределенно протянул Борисов, так и не поняв, о чем толкует комбат.

И снова, во второй раз на протяжении последних полутора часов, подумал капитан Заварзин о странности происходящего — что делается на фронте, отчего идет этот ожесточенный бой на небольшом плацдарме, а справа и слева поблизости тихо, пустынно, мертво? Ни человека, ни выстрела, белая сметанная степь бестревожно стекает к реке, к темным гривкам лесков и кустарников. По логике чуть раньше, чуть позже должны были там появиться войска, свои или чужие, но их не было. Почему?

У каждого на фронте свое место, своя задача, свой угол и предел зрения. Солдат видит поле боя в секторе обстрела, достоверно осознает лишь то, что происходит перед ним или поблизости. Его восприятие конкретно, он сражается лицом к лицу с чужим солдатом, с отдельным реальным танком, бьющим из пушек, громыхающим и лязгающим, ползущим на его окоп, иногда умирает с горьким чувством поражения и разгрома, тогда как на самом деле именно в этот момент одержана победа. Ему тяжело, он не знает оперативной цели, смысла, хода сражения, — это станет известно лишь потом, — но зато и задача у него ясная, простая, строго определенная. Однако и комбат, организующий бой, управляющий сотнями людей, отвечающий за них, — чтобы они были сыты, одеты, обуты, накормлены, вооружены, обеспечены боеприпасами, надлежаще исполняли свой долг, — о многом из того, что происходит в дивизии, не говоря уже о корпусе и армии, полного представления не имеет. Кое-что может подсказать опыт, кое-что доходит, просачивается из уха в ухо. А во всей полноте и глубинной сути картина открывается после того, когда она уже обрамлена рамкой минувшего.

Если бы капитан Заварзин мог заглянуть в документы и карты высших штабов, он узнал бы, что на их фронт подошли свежие пехотные и танковые корпуса немцев, отступающие с Кавказа; что из Берлина, по указанию Гитлера, ставится задача снова выйти к Северному Донцу и по его крутому берегу, опираясь на Ворошиловград, организовать прочную оборону, остановить «сталинградский