Поступает приказ – и на предельной скорости по Киевскому шоссе вся дивизия следует в Москву. Наш полк расположился в районе примерно нынешнего Университета. Еще стройка шла. Там овраги кругом, наш полк в них и расположился. Сутки проходят, никто ничего не говорит. И только после трех суток пребывания там последовала команда возвратиться в часть. А дальше ребята рассказывают, и все проясняется.

12-й полк прибыл к штабу округа. Другой полк на другой окраине Москвы стоял. Но если мы чувствовали себя вольготно, кормили нас, то ребята, которые стояли на улицах, сидели в танках при закрытых люках. Связь только по радио.

Мотострелковый полк из Наро-Фоминска пошел в сторону Калуги, и в Малоярославце им пришлось разоружать дивизию НКВД, которая направлялась в Москву. Эшелоны остановили и все оружие отобрали. А уже дальше нам разъяснили, какую роль мы сыграли в этих событиях…

А до этого то ли еще молод был, то ли задумываться времени не оставалось, но лично я воспринимал эти дела «врачей», «космополитов» как должное. Верил, что все так и есть.

– В таком случае как вы восприняли доклад Хрущева на XX съезде?

– Обсуждали, конечно. Имелись определенные сомнения, так это было или нет… Но я считаю, что это было большой ошибкой – озвучивать все это на весь мир. Все получилось как-то по-русски…

Но вначале я как-то поверил Хрущеву. Что чересчур у нас гайки закрутили и нужно их немножко ослабить. Но когда он пару лет порулил, как резанул сокращение армии. Маханул сразу полтора миллиона, и ребятам не дали дослужить по году до пенсии. Вот тут ясно, пошло недовольство. А когда до нас дошли слухи, что один из наших майоров стал в Курской области свинопасом, тут мы сразу повернули в другую сторону… А с той же кукурузой что вышло? Ну какая, спрашивается, могла быть кукуруза в Московской области? Мы ведь общались с местными руководителями, и они рассказывали, что посадили ее, а она выросла всего на полметра…

А вот когда уже уволился в 82-м, ребята пригласили меня на полигон по грибы. Набрали, вышли к дороге, смотрю, а кукуруза такая, что и рукой не достать до верхушки. Значит, все-таки можно ее выращивать и в наших условиях? Дело-то хорошее. Просто не надо спешить, а нужно как следует подготовиться. Но мы все торопимся иногда, и только как окажемся в тупике, вот только тогда начинаем соображать… Это нас преследует.

– А вы в партию когда вступили?

– На фронте. 1 января 45-го приняли кандидатом, но тут разные события начались, и забыли про это дело. А вспомнили через месяц в Германии и уже там приняли окончательно. У меня и фотокарточка есть, это как раз день, когда меня приняли. Сфотографировали на партбилет, а потом я этого фотографа попросил: «Слушай, сфотографируй меня, хоть родителям пошлю!» И он меня сфотографировал и карточку потом передал. Послал ее домой.

Вот в пионерах я не был, а в комсомол вступил в училище 23 февраля 1943 года. Никто меня туда не тащил, не уговаривал, сам захотел.

– А вы, кстати, как заполняли в анкетах графу «есть ли репрессированные родственники»?

– Ясно, что на каждого офицера есть личное дело, но их уже только после войны по-настоящему стали заполнять. А про Поздняковых я нигде не упоминал, вроде как дальние родственники.

Другое дело, на разные должности нужны допуска, и вот там полагалось писать и про дальних. Но пока я до комбата рос, там уже допуск не требовался. А вот когда меня перевели в штаб, там уже секретность совсем другая, вот там до пятнадцатого колена всех проверяли. Но и время было уже другое.

А в парадной дивизии эти особнячки нами занимались здорово, постоянно и знали всех как облупленных. Помню, был у нас начальник разведки, боевой такой, награжденный, и вдруг нет его. И тихонько говорят, что он совсем не украинец, а еврей… Раз – и уже нет в полку, а отправили служить на Дальний Восток… И так частенько. Кто чего скрыл, чуть только маленькая червоточина, сразу переводили в другую часть.

– Николай Николаевич, вы провоевали больше года – для передовой срок немалый. Как сами считаете, благодаря чему остались живы: случайность, опыт, судьба, Бог?

– Все вкупе, наверное, но в основе, считаю, все зависит от человека. Как его воспитали, обучили, как он относится к своему делу, а там, конечно, и удача с везением. Но ведь и везение не на пустом месте возникает. На основе определенного опыта появляется какое-то предвидение, это же тоже не просто так. Но ребятишкам в школе я говорю – повезло мне. Они смеются… Ну, а если говорить серьезно, то в этом есть и моя немалая заслуга.

В бою ведь все зависит от слаженности экипажа, от быстроты исполнения приказа. Там даже секунды, бывало, решали успех боя. Поэтому я очень старался совершенствовать свои навыки. Например, любил стрельбу, тренировался при малейшей возможности и за первые два месяца на фронте здорово насобачился в этом деле. Даже снайпером считался у нас. Вот, кстати, вспомнилось.

Деген в своем интервью пишет, что его наводчик мог с первого выстрела попасть в телеграфный столб за 800 метров. Мне кажется, это брех! Такой эпизод вам расскажу.

Где-то на территории Польши у нас на пути оказался небольшой городишко, но мы что-то не смогли с ходу его взять. То ли сил не хватало и ждали подкреплений. Ведь заскочить-то в него дело нехитрое, но можно в нем и захлебнуться. И там, значит, труба стояла высокая. В километре или чуть дальше. И ради любопытства ротный предложил: «Даю по одному снаряду. Кто попадет в эту трубу?» Так по первому снаряду никто не попал. А со второго попало всего двое, в том числе и я. А я, не хвалясь, скажу, всегда хорошо стрелял. Я увольнялся из армии в 58 лет и до последнего дня стрелял. Мог показать молодым пример. Пусть знают, что старики, прошедшие войну, тоже чего-то стоят.

А молодым и мастером вождения был. На фронте мехвода спокойно мог заменить. Где-то на марше, где была возможность, сам садился за рычаги и давал ему передохнуть.

Но особенно я тренировал экипаж в посадке и высадке. Беспрерывно, жестко, безбожно, мне даже друзья иногда говорили: «Коля, да брось ты ерундой заниматься!» Но меня никто переубедить не мог. Я знал, что в такие моменты решают секунды – а это жизнь. И моя, и моих товарищей. Поэтому тренировал жестко, требовательно, хоть некоторые подчиненные были старше меня на 10–15 лет. Но никогда не давил горлом. Сколько ни служил, никогда не был нахалом или грубияном. Ругался только в исключительных случаях. Всегда понимал – если покажу свою высокую подготовку, могу больше, чем они, то смогу иметь авторитет у подчиненных и они будут подчиняться беспрекословно. Зато потом сколько раз мне ребята говорили: «Ну и везучий же ты!» А при чем тут везучий? Дело не в везучести, просто нужно работать.

– А можете вспомнить, через какое время на фронте почувствовали, что полностью освоились?

– Вот этого не могу сказать. Потому как на войне надо было пройти все моменты, во всем многообразии. Одно дело на марше. Преимущественно марши совершали по ночам. У танкистов вообще много ночной специфики. Дальше оборона – тоже ведь вид боя. И самое главное – наступление. Конечно, опыт – большое дело, но ведь процесс идет беспрерывно, меняются обстоятельства, обстановка, и такого чувства: вот, мол, все знаю и всем овладел, как говорится, Бога за бороду взял, – такого со мной точно не было. У меня практически до конца войны шла эта учеба, шло совершенствование, познание всех этих вещей, и сказать, что я тут уже сам бог войны, – ничего подобного. Это невозможно. Но месяца через два на передовой я, конечно, освоился и считался уже опытным воякой. Потому что танкисты долго не живут. Тем более в одном танке.