появился перед строем, разбежался и прыгнул на щиты, сбив несколько человек.

— Достал! — раздался радостный крик, потонувший в воплях раненых, хрипах умирающих.

Тиберий не устоял на ногах, покатился кубарем. Где-то рядом орал Бесс. После удара Герганы он смог очухаться и присоединился к Титу. Чтобы нарваться на ликантропа. Максим успел увидеть, как тварь схватила Сальвия за руку и швырнула, как до того Бледария.

Тиберий выронил меч и шарил по земле. Повезло, нашëл быстро, пальцы сомкнулись на рукояти. Декурион поднялся и… практически нос к носу столкнулся с ликантропом.

Тот замер, буквально вцепился горящим взором в Тиберия.

Максим не чувствовал ни рук, ни ног. Остолбенел, не в силах оторвать взгляда от сверкающих глаз твари. То был волк. Человек-волк. Оскаленная морда не несла никаких людских черт, но двигался оборотень на задних лапах и во всей его фигуре, не считая башки, людского всё же было больше.

А самое главное — взгляд. Совершенно осмысленный. Человеческий.

Ликантроп медлил, будто и его заворожил этот жалкий смертный.

— Умри, тварь! — кто-то из паннонцев прыгнул на чудовище сзади, ударил мечом. Ликантроп взвыл, рванул когтями. Тиберий совсем оглох от нового вопля, а тварь снова повернулась к нему, отшвырнув оторванную руку несчастного эксплоратора.

Тиберию на миг показалось. будто он услышал, как тварь звериной своей глоткой смогла прорычать торжествующее:

— Ты!!!

Декурион попятился.

— Нет… Нет! Не надо! Не-е-ет!

Ликантроп шагнул вперёд, но тут кто-то оттолкнул Тиберия в сторону. Падая, Максим успел увидеть, что путь твари заступил Тит и его крик едва не погасил сознание декуриона.

Дальнейшее он помнил смутно. Валялся на снегу. Ауксилларии орали, тварь рычала, но теперь как-то… удивлëнно. Падая в бездну беспамятства, Тиберий успел осознать, что те, кто не раз в продолжавшейся суматохе споткнулся об него — они шли вперёд. Теснили тварь.

И она пятилась.

А потом он провалился во тьму, где уже не было никаких звуков, никаких чувств. Совсем ничего.

XXV. Formosa

Каждое утро глянцевый наст слепил глаза, сверкая в слабых лучах восходящего солнца. Раскисшая земля смёрзлась комьями, снежинки уже не таяли в воздухе. Медленно, цепляясь одна за другую, они становились всё крупнее. Больше не превращались в капельки, а царапали лицо ледяными колючками. Ветер гнал с севера тучи, они нависали низко, словно сделались тяжелее свинца. Казалось, довольно протянуть руку и коснёшься кончиками пальцев зимнего неба, холодного, будто бездушный покрытый окалиной металл.

Зима гналась за ними по пятам. Они вышли из Колонии Ульпии с последним всхлипом затянувшейся оттепели, но месить грязь на раскисших дорогах им довелось недолго, она каменела на глазах.

Как ни спешили Тисса и Бергей на юг, мороз опережал их. С каждым днём становилось всё холоднее, будто зима смеялась над людьми, над их напрасными попытками уйти из-под её власти.

Как ни спешили… В общем-то в их ползучем продвижении торопились, обгоняя друг друга, лишь мысли Бергея. Он злился и нет-нет, да выплёскивал гнев на девушку, давая волю резким словам. Потом, заметив, как она украдкой размазывает слёзы, стыдился. И всё же ему было очень сложно насовсем отогнать эту гаденькую мысль, что сам по собственной воле он привязал себе на ноги тяжёлые гири. Обузу.

Он был уверен, что без Тиссы пролетел бы весь путь от Колонии Ульпии до Дробеты, как на крыльях. Память услужливо подсунула от кого-то слышанное — тут пути дней на десять. Край — двенадцать. Ну ладно, так уж и быть, четырнадцать. Если на телеге, да с днёвками. Царские скороходы в прежние времена добирались за пять-шесть.

Сколько они с Тиссой ползли до Дробеты, сын Сирма сказать не мог. Он давно потерял счёт дням. А зря.

Они шли по наезженной обжитой дороге, где постоянно попадалось человеческое жильё и римские заставы. Некоторые построены совсем недавно, другим уже больше года. Приходилось их обходить, да и вообще часто сворачивать с дороги, дабы укрыться от проезжавших купцов и конных дозоров «красношеих», что тоже изрядно раздражало Бергея, но он не знал иного пути. Этот же почитал самым быстрым.

Сын Сирма спешил, последними словами клял любую задержку, но от них никуда не деться. День повернул к прибытку, однако от Длинной Ночи миновало не так уж много рассветов и закаты наступали слишком рано, пугающе быстро. И тут уж приходилось решать, что важнее — протопать ещё тысячу-другую шагов, не обращая внимание на рокот оголодавшего брюха, или заняться добычей пропитания. Зимой с этим было совсем непросто.

Несколько раз удалось удачно украсть хлеба на заставах или стоянках купцов, кои устраивались на днёвки и ночлеги подле разорённых, но всё ещё каким-то чудом не вымерших напрочь деревень.

Среди обворованных оказывались и простые селяне, что сами испытывали большую нужду. Бергея совесть не мучала, он на неё пару раз рыкнул, и она заткнулась.

Помогала и охота. Ни рогатины, ни лука со стрелами Бергей не имел, но разжился длинным шнуром, из которого соорудил силки. Ловил птиц.

Однако, всё же иногда приходилось сидеть на месте день-два в кое-как сооружённом укрытии, слушая, как завывает вьюга, вторят ей липнущие к спине собственные потроха, да стучат зубы Тиссы.

Девушка куталась в шерстяной плащ, но то была плохая защита от злого зимнего ветра. Одежда очень изношена, дыра на дыре. Тисса жалась поближе к Бергею, то за руку его брала, то шла в половине шага от парня. А тот казалось, вовсе холода не чувствовал, и удивлялся себе всё больше и больше. Он давно заметил, что Тисса простудилась и кашляет. Иногда, когда отпускало раздражение, появлялась жалость и даже сострадание. Тогда ему хотелось обнять девушку, прижать к себе и защитить от холодного ветра. Да что-то боязно было, неловко.

Как-то, в очередной раз сойдя с дороги при виде колонны ауксиллариев, они набрели на небольшой заброшенный хутор. Разжились просом. «Сарматская каша», — вспомнил Бергей слова Дардиолая.

Здесь нашлась добрая поленница никем не растащенных дров. Бергей жарко натопил дом, нагрел воды в котле и украдкой подглядывал, как Тисса, стесняясь, неуклюже пыталась помыться.

От зрелища обнажённого девичьего тела кровь быстрее побежала по жилам. Хотя там смотреть-то в общем-то не на что. Голод и холод, невзгоды и насилие забрали былую красоту Тиссы. Ныне про неё сказали бы: «Без слёз не взглянешь». Кожа да кости, все рёбра пересчитать можно. Тёмные круги под глазами. Измождённая, прозрачная.

За всё время пути им не раз довелось ночевать,