двоюродные братья и сестры могут быть друг на друга очень похожи. Бывали же такие случаи? Или, скажем, миссис Лю утаивала. В голове проносятся безумные извороты сюжетов: и так и эдак. Сестра, которую считали умершей. Или скрытый близнец, выросший в коммунистическом Китае, сбегает в свободный мир и решает вмешаться в жизнь своей мертвой близняшки. Кстати, неплохая идея для романа. Может, стоит даже записать и убрать в архив, а затем вынуть, когда закончу свои псевдомемуары.

— Я догадываюсь, к чему ты клонишь. — Джефф задумчиво качает головой. — Но это здесь ни при чем, стопроцентно.

— Ты уверен?

— Родители Афины, когда эмигрировали, потеряли связь со всей своей родней. Я уверен, ты слышала, как она об этом рассказывала. В самом деле, в их семейной истории есть такие навороты, что просто охренеть. Кого-то там убили, кого-то расстреляли, кто-то потерялся в море. Может, это и выдумано — если да, то это хрень невероятная, — но я не думаю, что уж настолько. Я сам разговаривал об этом с миссис Лю… Так, в общих чертах. Страдание действительно там присутствует.

— Но ты ж не думаешь… — Я резко умолкаю.

— Что? Что это она?

Джефф тоже замолкает. Не исключено, что и его посещало схожее подозрение. Понятно, безумие, но полностью исключать, что Афина инсценировала собственную смерть, подложив рукопись именно туда, где я ее увижу, ведь тоже нельзя? А похороны могли быть представлением. И в этом она могла задействовать свою мать. Может, прямо сейчас Афина откуда-нибудь наблюдает и посмеивается в обшлаг своего плаща.

Но Джефф качает головой.

— Да ну. Она была странной, но не сумасшедшей. Такой… ну, как все писатели. Но чтобы эти штучки-дрючки с перформансами… Да ну. — Он встречается со мной взглядом. — И ведь ты разве сама не…

Не видела, как она умерла?

Да, видела. Видела панику в ее глазах и как она бьется в конвульсиях, пытаясь освободить горло; как она наконец затихает и синеет прямо у меня на глазах. Подделать такое она бы не смогла. Такое не смогла бы изобразить даже самая лучшая актриса в мире.

— Тогда кто проделывает все это со мной? — спрашиваю я с настойчивостью. — Чего им надо?

— Да какая разница! — Джефф пожимает плечами. — Просто не обращай внимания. Ты ведь раньше отмахивалась от этого, и без проблем? Где твоя толстокожесть? Чего уж так метаться сейчас?

— Потому что… — Я мучительно сглатываю. — Это больно. Это просто… реально больно.

— А-а. — Джефф подается вперед. — Так ты собираешься сказать мне сейчас правду?

Я открываю рот, но наружу ничего не выходит. Я этого сделать не могу. Я так долго держала оборону; не проговаривалась, даже если это каким-то жутким образом могло меня освободить.

— Я понимаю, — усмехается Джефф. — Если сказать всего раз, то обратно слов уже не упихнуть.

Он знает. Это видно по его лицу. Я не утруждаю себя попытками убедить его в обратном или объяснить нюансы — что я действительно вложилась в работу, что «Последний фронт» достижение такое же мое, как и Афины, что без меня он просто не мог бы существовать в своем нынешнем виде. Это не имеет значения. Джефф определился с решением, и это прекрасно — он не может сделать мне ничего больше, чем уже наделал интернет.

В попытке собраться я сердито моргаю, уставившись в стол. Убедить его в моей невиновности я не могу, но нужно заставить его понять.

— Просто не понимаю, откуда у всех такая одержимость наследием Афины, — бросаю я наконец. — Все говорят о ней так, будто она была настоящей святой.

Джефф накреняет голову и усаживается глубже, подсунув под себя ладони.

— Ну говорят, и что?

— А то, что я видела, как она пишет! — вырывается у меня.

Даже не понимаю, зачем я это говорю, и уж особенно Джеффу. Видимо, просто больше не могу удерживать это в себе, не могу сглатывать обиду.

— Вот уж кто была настоящей воровкой. Выдаивала из людей боль и присваивала, чтобы затем описывать ее на свой лад, по своему усмотрению. Она украла столько же, сколько и я, — да что там, куда больше! Она воровала у меня. Тогда, еще в колледже, она…

Мне перехватывает дыхание, щиплет в носу, и я зажимаю рот. Эту историю я прежде никому не рассказывала. И если сейчас продолжу, то разрыдаюсь.

— У меня она, между прочим, тоже подворовывала, — вставляет Джефф. — Постоянно.

Я ошеломлена.

— Ты хочешь сказать, что твои рассказы…

— Нет, я имею в виду… Тут не все так просто. Ну вот например… — Глаза Джеффа бегают по сторонам, будто он боится, что кто-нибудь подслушает. Он делает глубокий вдох. — Это больше походило на… Ну ладно, смотри, вот пример. Мы с ней цапались. Ну, как бы это сказать, дрались, верно? В сущности, из-за глупостей, вроде ее аллергии на собак или совместных трат… Тогда это казалось до смешного важным. И я, бывало, выкрикивал что-нибудь отчаянное, уязвимое… А эти самые слова — бац, и уже в следующем месяце всплывали в ее рассказе. Иногда, во время ссор, она бросала на меня этот льдистый, прищуренный взгляд. Я его знал: именно такой у нее был, когда она рисовала сцену. Я так и не понимал, действительно ли она вкладывала в эти вспышки душу, или же для нее это было какой-то очередной историей, и занималась она этим просто для того, чтобы зафиксировать мою реакцию. В эти секунды мне казалось, что я схожу с ума. — Джефф прижимает пальцы к переносице. — Иногда она говорила вещи, которые меня расстраивали, и дотошно расспрашивала, что я при этом ощущал. В общем, со временем я стал думать, что она меня просто зондирует. Отрезает по кусочку и использует в качестве корма.

Мне трудно по-настоящему жалеть Джеффа. В конце концов, передо мной тот самый человек, что однажды пригрозил выложить на Reddit Афинину обнаженку, если она не поддержит его в споре с тем рецензентом Locus. Но в его глазах сквозят правда и боль. Афина всегда считала свои деяния подарком. Дистилляцией травмы во что-то вечное. «Дайте мне ваши синяки и ссадины, — говаривала она, — и я верну вам бриллиант».

Только ее никогда не заботило, что, когда арт-объект сотворен, а личное выставлено напоказ, боль все равно остается.

Внезапно мой взгляд устремляется к окну. Дыхание обрывается, а руки судорожно сжимают салфетку, прежде чем мозг улавливает то, что я вижу: Афина, с рассыпанными по плечам темными локонами, закутанная все в ту же изумрудную шаль, что была на ней в вечер выхода моей книги. Глаза светятся недобрым весельем. Ягодный рот темнеет пунцовой дырой.