Алов сник: за высылку немца комнаты точно не дадут.

– Глеб Арнольдович, я вам уже докладывал насчет моей ситуации с жильем…

– Чекист должен быть голодным и холодным – у него от этого бдительность повышается, – усмехнулся Драхенблют. – Принесешь качественный материал – будет тебе комната.

3.

В бывшем кафе «Неаполитанка» царил разгром – Зайберт собирал нажитое в Москве имущество. В спальне голосила Лизхен: ее хозяин уезжал, она оставалась и, судя по всему, ничего хорошего ее не ждало.

Взобравшись на стул, Зайберт одну за другой снимал со стен картины.

– Лизхен, уймись, а то я за себя не отвечаю! – орал он на всю квартиру.

Но та еще горше плакала.

Клим сидел в кресле напротив окна, с которого уже убрали шторы.

– Вы так и не выяснили, за что вас высылают? – спросил он.

Спрыгнув на пол, Зайберт потянул на себя ящик комода. Тот с визгом выскочил из пазов, и на пол посыпались письма, ножницы и сломанные карандаши.

– Тут любого можно выслать когда угодно и за что угодно! – в сердцах отозвался Зайберт. – Мне позвонили из Наркоминдела и в любезных выражениях попросили покинуть Советский Союз.

Он ткнул пальцем в сторону спальни:

– Ее жалко!

Подобрав с пола тетрадный листок, Зайберт передал его Климу:

– Я вас не просто так вызвал. Если вы не поможете, то все, конец… они погибнут.

– Кто?

– Вы когда-нибудь слышали о немцах Поволжья? В свое время Екатерина Великая пригласила в Россию немецких крестьян, пострадавших от Семилетней войны. За полтораста лет они разбогатели, отстроили множество деревень под Саратовом и даже завели собственные предприятия.

Зайберт рассказал, что однажды к нему пришли бородатые люди в крестьянской одежде и на необычном, будто старинном немецком языке спросили, правда ли, что здесь живет известный журналист?

Их священник, хорошо говоривший по-русски, составил письмо, и они хотели, чтобы кто-нибудь передал его председателю ВЦИК.

– Вы полюбуйтесь, что они написали! – с горькой усмешкой сказал Зайберт.

Клим начал читать:

Уважаемый дорогой хозяин России, товарищ Калинин!

После революции труженики нашей деревни взялись за работу, потому что думали, что наконец настали хорошие времена и будет равенство и братство.

Но началось у нас уничтожение, и в этом смысле дело в Поволжье обстоит очень организованно. Зачисляют в партию человека, дают ему утром револьвер, и он к вечеру столько контрреволюционеров наделает, что прокуратуре за год не разобраться.

Хороших и уважаемых людей до выборов в сельсовет не допускают и велят выбирать из городской сволочи, присланной из центра. Мы этого не одобрили и выбрали своего председателя, но его тут же забрали и увезли неизвестно куда.

На наш кантон дали задание по хлебозаготовкам, а у нас озимая рожь наполовину погибла, только начальство этому не верит, потому что в полях сроду не бывало. Городские с револьверами приезжают и ходят по домам. У кого занавески в доме есть или стены обоями оклеены, того они называют кулаками и обкладывают налогом, как им черт на душу положит. Дать им, сколько они хотят, нет никакой возможности.

В нашей деревне разорили девять семейств, а все их добро передали государственным и кооперативным учреждениям, где эти городские сами состоят начальниками. У Отто Литке даже детские качели с дерева сняли и увезли. Разберитесь, товарищ Калинин: зачем это было сделано?

В школу прислали учителя, чтобы он учил детей, как это заведено в Саратове. А он нашего языка не знает и дети его не понимают. Целый год изучали саратовскую премудрость, а в тетрадках у них только одно: «По первому зову Компартии мы все, как один, пойдем на баррикады бороться за диктатуру пролетариата в Германии». Кто ж хлеб-то будет растить, если все на баррикады уйдут?

Кому это нужно? Или вы там, в центре, сидите и ничего не знаете о том, что на местах делается?

Сил наших терпеть не стало, поэтому мы продали наше имущество и решили всей деревней перебраться в Германию, где, говорят, нужны батраки. Мы приехали в Москву и первым делом пошли в немецкое посольство, но там нам сказали, что без специальных заграничных паспортов визы нам дать не могут. Мы куда только не ходили, чтобы добыть эти паспорта, но городские работники только зря деньги с нас просят, а дела не делают.

Епископ Мейер сжалился над нами и пустил нас в церковь святого Михаила, и вот уж два месяца мы всей деревней живем, как мыши, в подвале, а от этого у нас дети болеют.

Пришлите к нам своего представителя: пусть он узнает, как на местах угнетается народ! И велите городским не мучать нас зря, а выпустить без всяких паспортов, которые никому из нас не надобны. А ежели вы нам не пособите, то придется нам этой зимой помирать, потому что деньги у нас кончаются, а новых взять негде и на работу нас нигде не берут.

Да здравствует власть Советов и лучшее будущее! Смерть тем, кто запрещает свободу трудящемуся народу!

До свидания, товарищ Калинин. Шлю вам это письмо секретно, но если нужно на что ответить, я с удовольствием отвечу.

Томас Фишер

Ниже стояли десятки корявых подписей на немецком.

Клим перевел взгляд на Зайберта.

– За такое письмо их всех пересажают.

– Я им то же самое говорил! Но им некуда возвращаться, понимаете? Я хотел попросить за них своего знакомого – заместителя наркома по иностранным делам, товарища Баблояна. Он мой должник: у него больная печень, и я организовал ему лечение в Берлине. Но он возвращается в Москву только через два дня, а меня высылают, и мы не сможем встретиться.

– Вы хотите, чтобы я провел с ним переговоры? – спросил Клим.

Зайберт сложил вместе ладони.

– Да, я вас очень прошу! Если вы это сделаете, то не пожалеете…

Его лоб собрался в морщины, а уголки губ опустились.

– Вы не представляете, сколько я гонялся за этим Баблояном! Он является членом Центрального Исполнительного Комитета и личным другом Сталина. Я надеялся организовать через него интервью.

– И вы дарите мне этот шанс? – изумился Клим.

Зайберт вздохнул.

– Я, конечно, умру от зависти, если вы сумеете им воспользоваться… Но считайте это гонораром за помощь моим немцам.

– Я сделаю все, что возможно, – растроганно сказал Клим.

– Тогда я напишу для вас рекомендательное письмо, а вы через пару дней поезжайте в дом отдыха «Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев» – Баблоян будет там долечивать свою печень.