– Если вы задаете мне этот вопрос, значит вам и так все известно.

– Вы знакомы с историей «Буа-Ларриса»?

– Хотел бы забыть ее. Моя семья…

– Родные ничего не узнают, – поспешно заверила молодая женщина. – Это сугубо частный разговор.

Бочеллини изобразил вежливую улыбку, без особых эмоций:

– Мои родные в курсе, но они не хотят, чтобы трепали прошлое.

– Я понимаю. Разговор останется между нами. Мне нужно лишь узнать, встречаетесь ли вы с кем-то из них?

– Давно не встречаюсь.

– Но когда-то общались? – уточнила Людивина.

– Мало. Очень мало. На самом деле я порвал с ними.

– Порвали? В каком смысле?

– Это такая давняя история, зачем она вам? Они что-то натворили?

– Вас бы это удивило?

Бочеллини на мгновение задумался.

– Нет, на самом деле не удивило бы.

– Так что же это за история?

– Я мало что смогу вам рассказать, потому что отказался от их предложения. Думаю, это было в 1976 году, когда родился мой сын. Дитер Ферри приехал ко мне поговорить. Я не был до этого с ним знаком. Я ничего не знал о своем рождении, но он мне все рассказал. Все. Он был необычный человек, очень сильный, убежденный, сразу к себе располагал. Ферри объяснил мне, что у меня есть «братья» и «сестры», такие же люди, как я. И что, если я тоже чувствую себя не похожим на других, если меня не принимают посторонние люди, не ценят, отвергают, я могу прийти к ним. Он дал мне список фамилий и предложил поехать познакомиться.

– Вы сделали это?

– Через некоторое время – да. Ферри умел убеждать. Он знал, в каком приюте я рос, в какие приемные семьи меня отдавали, он знал всю мою биографию. Он впервые за тридцать два года моей жизни сумел объяснить мне, откуда у меня немецкое имя, хотя я и до этого предполагал что-то плохое. Так что да, поехал.

Старик повернул голову и посмотрел на белые занавески, как будто пытался извлечь воспоминания откуда-то из складок.

– Дитер все хорошо подготовил, он арендовал зал и перезнакомил нас всех. Произнес большую речь, очень теплую и ободряющую. И потом всячески делал нам приятное и постоянно напоминал, что теперь мы наконец в кругу семьи. Поэтому все и ходили на эти встречи.

– Встреч было несколько?

– О да. Точно не помню, но десять или двенадцать. В конце концов моей жене не понравилось, что я туда хожу. Она считала, что они вбивают мне в голову всякие неправильные идеи, тем более что жен и мужей туда не пускали. Дитер изначально хотел, чтобы были просто встречи «идеальных детей». Знаете, я думаю, что именно Дитер откопал в далеком прошлом это ужасное выражение и снова стал его использовать.

– Как вы думаете, он уже тогда вынашивал какие-то намерения?

– О да! Вскоре он нам их открыл. Прежде всего, на каждой встрече он повторял, что мы не похожи на других, и тут он не ошибался! Знаете, когда ты приютский сирота, то точно чувствуешь себя не таким, как все! А если у тебя вдобавок имя немецкое, а фамилия французская и ты родился в 1944 году под Парижем, тут уж можно гарантировать, что все вокруг дадут тебе почувствовать, что ты им чужой! Так он уговорил некоторых из нас.

– Уговорил что сделать?

– Последовать за ним. Дитер Ферри хотел создать для нас, «идеальных детей», отдельную общину. Место, где мы жили бы среди своих, без косых взглядов, без ненависти. Поначалу этот план казался безумным, но очень увлекательным. Потом постепенно все стало приобретать конкретные черты. Он все силы отдавал проекту, только этим и жил.

– Вы знаете, почему он так держался за него?

– Думаю, он достаточно сам натерпелся в жизни. Как бы то ни было, несколько человек переехали вслед за ним в деревню.

– А вы?

– Я – нет. Жена бы не согласилась.

– Вам известна их дальнейшая судьба?

– Нет, после их отъезда я порвал с ними все связи. Ну и главное, они сами замкнулись, стали держаться особняком.

– И вы не знаете, что с ними сталось?

– Я снова увидел Эгона Тюррена три или четыре года спустя. Он вернулся в Париж, покинул общину. Похоже, эксперимент ему сильно не понравился.

– Вы часто виделись с этим Тюрреном?

– Да, какое-то время встречались. Он был очень милый человек. Мы сидели с ним где-нибудь вдвоем, разговаривали о нашей жизни почти как братья.

– Как вы думаете, он мог стать опасным?

– Эгон? Нет! Ни в коем случае, это золотой человек. Сама доброта.

– И он, в общем-то, отдалился от Дитера Ферри?

– Он сильно был зол на него, да! И слышать о нем не хотел. Если вас интересует Ферри, то лучше поговорить с Эгоном!

– Вы бы сходили к нему со мной?

Бочеллини поднял руки к небу:

– Я не видел его… лет двадцать! Жизнь, знаете ли… Мало-помалу потеряли друг друга из виду. Но подождите, я вроде сохранил его номер… Если он все тот же.

Пенсионер встал и достал старый блокнот на спирали, из которого то и дело выпадали страницы. Послюнявил указательный палец и методично начал перелистывать.

– А, вот он… Извините меня! Вряд ли это вам поможет… Номер старый, со времен, когда не было кодов департаментов… Ну, как есть.

Людивина помахала перед собой мобильником:

– Если он найдется, не возражаете, если мы позвоним ему вместе? Он легче заговорит с вами.

Молодая женщина чувствовала, что идет по верному следу. Однако обращаться напрямую к Эгону Тюррену было рискованно, вдруг именно он наставник. В конце концов, он в списке и имеет судимость. Людивина решила поверить словам Бочеллини. Ведь нужно было на что-то решиться. Продвинуться вперед. Узнать получше характеристики всех этих детей, рожденных в Доме Зла. Детей дьявола.

Даже если ей не удастся встретиться с ними лично, составить собственное суждение, почувствовать, чем они дышат, Людивина все равно сузит рамки расследования и, возможно, определит одного или двух человек, которые с большей вероятностью окажутся теми, кого она ищет.

Не подвергая себя опасности.

Еще немного – и она узнает, кто такой *e.

Она это чувствовала.

46

Эгон Тюррен ничего не скрывал от старого друга.

Добрых полчаса его хрипловатый голос в телефонной трубке говорил без умолку обо всем и ни о чем: то рассказывал о своей жизни, то расспрашивал Клааса Бочеллини, пока тот не сказал ему, что он не один и что его хочет расспросить жандарм.

Сначала Тюррен решительно не хотел вспоминать Дитера Ферри и его сообщество, и Людивина на минуту даже пожалела, что не поехала к нему