— А я и не сомневаюсь в этом. Вам же, капитан, заявляю, что буду объективен. Меня не коснется влияние — ни слева, ни справа. Волны различных течений разобьются о меня, как об утес!

— А меня, выходит, — сказал Дремлюга, — кое-кто обманул.

— Кого имеете в виду, капитан?

— Борисяка, ваше сиятельство. Говорят, он выплыл!

— И подлежит арестованию?

— Безусловно, князь… А что с активуями? Выпустить?

— Главное было — изъять станок, — пояснил Мышецкий. — Но путями господними, неисповедимыми, он оказался в других руках. И более утомлять наших черносотенцев сидением у вас нет смысла.

— Позвольте, князь, забрать эту листовку?

— Ради бога. Она не нужна мне.

Дремлюга вернулся в управление, велел призвать к себе Извекова и подсунул ему листовку большевиков.

— Да, — засмеялся, — никак твоя форма, брат, не вяжется у меня с этим вот содержанием… Поклепы чую, но злодействовать не стану! Бог с тобой, Ферапоша, и ни о чем не печалься… Иди!

Извеков обрушил на капитана площадную брань.

— Его величеству будем писать: куда ты зубы мне выставил? Вставь обратно за счет правительства! Или полетишь у меня с медалью на шее… У нас поросята есть: как хрюкнут, так тебя…

Главаря взяли за шкирку, выкинули прочь. И других выпустили. Черносотенцы затаили зло (жевать им было трудно). Додо выдала из кассы патриотов сто рублей «на зубы». На такие деньги каждому лишь по одному зубу выходило. Мало!.. Между тем Додо была потрясена потерей станка, и Дремлюга снова выдержал ее натиск.

— Где станок? Это — грабеж… где моя бумага? Вы — жулики!

— Сударыня, успокойтесь, — вразумлял ее капитан. — Отныне с такими вопросами прошу обращаться прямо в РСДРП! Вот так…

— Вы мне зубы не заговаривайте. При чем здесь большевики?

— А при том, что они уже печатают на вашем станке…

— Что печатают?

— Как всегда: календари, букварики, грамотки, поминальники…

Додо в бешенстве кинулась к брату.

— Ради всего святого… — взмолилась она.

Сергей Яковлевич быстро заткнул себе уши:

— Только без пафоса! Между нами давно нет ничего святого. Что же касается станка, то я не в восторге, что он у большевиков, но большевики все-таки не погромщики, сударыня…

Додо выпрямилась, стянула с руки перчатку и чуть-чуть, едва заметно, шевельнула розовым мизинчиком.

— Вот так, — сказала она страстно, вот так двину пальчиком, и тебя, мой дорогой братец, здесь никогда не будет…

— Огурцов, — крикнул Мышецкий, — проводите госпожу Попову!

В этот тяжелый день была устроена облава на трущобы Обираловки. За солдатами гарнизона, за оцеплением из городовых, в последних рядах наступления, шли американские землеройные машины, разрушая хижины и землянки. Вся сволочь блатного мира, сверкая ножами и матерясь, отступала от своего убежища. Те, что посмелее, кидались с крутизны обрыва прямо в Уру и (если удавалось вынырнуть) переплывали на другой берег. Других брали, вязали веревками, сразу отправляли в тюрьму — под расписку Шестакова…

Мышецкий чувствовал себя возвышенно, понимая всю важность происходящего: он был первый губернатор, кто поднял свою длань на эту грозную цитадель убийств, грабежей и насилия.

— Статью в «Ведомости»! — наказал он строго, непререкаемо. — Чтобы завтра уже вышла. Задвиньте все на вторую страницу, а первую — под это чрезвычайное событие… Зовите губернского архитектора!

Приплелся Ползищев, уренский Палладио, в штанах из бархата.

— Будем планировать бульвар, — велел ему Мышецкий… В самый разгар творческого вдохновения двери кабинета раскрылись, и на пороге предстал обалделый Огурцов.

— Гражданин князь… — пролепетал он, пугаясь.

Сергей Яковлевич встал и посмотрел на него строго:

— Что это значит, сударь? Выбирайте выражения…

Огурцов молча протянул ему «Учреждение о Государственной думе».

Был очень жаркий день — августа 1905 года…

«Что-то будет?.. Мамоньки!» — думал Огурцов, покачиваясь.

Пять месяцев, начиная с февраля, тужился чиновный ум, и вот результат: Булыгинская дума должна быть не законодательным, а лишь совещательным органом в русском правительстве (последнее же слово оставалось по-прежнему за царем). Сергей Яковлевич вчитался в «Учреждение» и развел руками.

— Помилуйте! — разволновался князь. — Гора мышонка родила. К дребезжащей машине русского бюрократизма прибавилось еще одно маховое колесо, но… разве об этом мечтали мы все?

Вскоре прибежал запыхавшийся Чиколини:

— Князь! Вот тут Бабакай Наврузович, по примеру московского «Метрополя», желает сегодня каждому гостю, в честь такого события, налить бесплатно по бокалу шампанского… Как быть, князь?

Глупость мира сего не имела предела.

— Бабакай может налить и бочку даром, но я-то при чем здесь? Я ведь только уренский губернатор, Бруно Иванович, а вы меня все время за кого-то другого принимаете!

Велел отключить телефон, поставил Огурцова на страже дверей. Надо как следует разобраться. В чем суть? Кто получит право голоса? Это ведь главное в кампании предстоящих выборов…

Было намечено все три избирательные курии: 1) землевладельцы и собственники крупных недвижимых имуществ; 2) домовладельцы, предприниматели и фабриканты, а также лица, которые платят в год за квартиру не менее тысячи трехсот двадцати рублей, и 3) крестьяне, владевшие земельным наделом; последние получали право голоса не сами, а лишь от имени волостных сходов…

Да, было над чем задуматься. Сергей Яковлевич испытал вдруг чудовищную неловкость. Ему было стыдно, как бывает стыдно за близкого человека, который возьми да и ляпни в обществе глупость. Князь ведь очень ждал этого момента в русской истории. Казалось, отсюда и начнется новая эра для России — вече, народ, свобода… «Пусть и подерутся, но драться будут разумно — за идею!»

А вместо обещанных марципанов ему подсунули дешевый и скользкий леденчик. Сергей Яковлевич никак не ожидал, что Булыгин и его компания столь нагло отринут от выборов весь рабочий класс. А куда деть русскую интеллигенцию — врачей, педагогов, писателей, — всех тех, кто не может вынуть из кармана тысячу триста двадцать рублей за одну только квартиру?..

— Импотенты! — сказал князь с презрением, и снова раздался звонок. — Огурцов, я кому велел, чтобы телефон отключить?

— Ваше сиятельство, это же из генерал-губернаторства…

Звонил из Тургая чиновник особых поручений генерала Тулумбадзе, спрашивал: «Разрешаете ли вы в Уренске вывешивать флаги?»