— Вот ваши приговоры! — показал писарь ворох бумаг. — Начальство не утвердило, а вы сами повинны, мужики: зарвались — не емино себе, все на емино просите! Прожрать бы вам…

— Да не на емино, — загорланили, — нам бы озимо бросить!

Взвизгнула баба — патлатая:

— Робят в грядки зарою, сама на фабрику подымусь.

— В грыбы уйду, — посулил старый дед, поддержав бабу.

Мышецкий решил вмешаться — прошел внутрь избы.

— Дайте сюда список, — велел он писарю. — В самом деле, — начал князь, — зерном сорить казне не пристало. Сознайтесь, у кого осталось зерно для посева… Неужели нет честных среди вас?

Мужики ежились, переглядывались, девки — хихи да хахи.

— Ну, хорошо, — почерствел князь. — Значит, честных среди вас нету?.. — Тогда — прошу: кто из вас купил граммофон?

Встал дядя — степенный, каждая заплатка к месту пришита. Но по глазам видно — волк и собак жрет.

— Я вас вычеркиваю из списка неимущих, — рассудил Мышецкий безжалостно. — Можете жаловаться…

— Кому? — пошатнулся кулак.

— Мне…

Сходка оживилась. Снова — бабий голос, взвинченный:

— А Никишкин кровать купил. Уж таку ясну! Блестит и вся с шарами… Диво ли ему хлеб?

— Кто купил кровать? — рявкнул Мышецкий, вооружаясь пенсне.

Тишина… «И смех и грех», — думалось князю.

— Я русским языком спрашиваю: кто купил кровать? Снова — ни звука. Молчат. Боятся.

— Никишкин, это вы купили себе кровать с шарами?

Встал мужичонка, бедноват, подкинул локтями порты:

— Заела баба: купи да купи… Оно и накладно!

— Вычеркиваю, — сказал Мышецкий. — Ибо, позволив себе роскошь спать на кровати, вы сможете прожить и далее… — Резко поднял писаря с лавки: — А ну, сударь, идите… Карпухин, где вы? Ведите сходку и далее. Вы, мужики, знаете его?

— Вестимо. Ён из нашего лесу!

— Я полагаю, — заключил Мышецкий, — что в писари надобно выбирать людей миром. Грамотных… Кстати, вы грамотны?

— Коряво, — ответил Карпухин, — да языком ляскать не умею.

— И не надо ляскать, — усмехнулся Мышецкий. — Вот список — видите, мужики? Я вас расселил на этой земле. Худо-бедно, но вы живете. И жить будете! Россия не стоит на месте. Движется! Я верю — к лучшему. Внуки ваши на этих местах уже всегда будут спать на кроватях. Я дал вам землю и потому обеспокоен судьбой ваших выселок… И здесь я пишу: «Выдать зерно из казны».

— Родима-а-ай, — разом вздохнули счастливые бабы.

— А за это я прошу вас миром избрать Карпухина в писари. Я знаю его, а он ведает ваши нужды… Что еще беспокоит вас?

— На Байкуль бы, — заговорили мужики. — К водичке бы запахнуть: оно, глядишь, и поперло бы… хлебушко-то!

— Не все сразу, — ответил Мышецкий. — Обещайте мне, что у вас не возникнет никаких аграрных беспорядков, и тогда я об озере Байкуль… подумаю!

Главный вопрос был разрешен, и князь вышел. Отставленный писарь раскорякой залезал в дрожки, обиженный.

— Это как сказать, — бубнил он. — Ноне не те времена: печать прессы нам шибко поспособствует… Суворину писать будем!

— Да пишите! Все пишут… а дураки читают, — крикнул князь.

Карпухин проводил его до полотна дороги, где стояла дрезина. Сергей Яковлевич подал парню руку:

— Обойдется, — ободрил. — Держись за меня, Федор, и я выведу тебя в люди… Помяни мое слово: высоко подниму тебя!

Звенели рельсы. На уренские края надвигался вечер. Теплый.

— Сколько их там? — спросил Борисяк.

— С пяток наберется, — ответил Казимир. — Сам Ферапонт — хозяин, Сенька-Классик — шантрапа несчастная, Герасимов, что в банях служит, ну, Шебунин придет на выпивку.

— Ладно. Двинули. Ивасюта на козлах?

— Да. Завернет коляску со стороны Банковского…

Шли через огороды, между гряд; сочно пучились в темноте пузатые кочны капусты. Дружинники депо вылезли из кущ боярышника, разросшегося за лето над обрывом Уренки. Борисяк пересчитал их в потемках, хватая каждого за плечо.

— Четверо, — сказал. — Куда больше, ребята! Я первым пойду с черного хода. Отопру вам с улицы… Самое главное — станок! Осторожнее с активуями, стрелять буду я первый… Ходу!

Редкие фонари слабо мерцали из зелени деревьев. Ветви упруго хлестали боевиков по лицам. Давненько не был Борисяк в родном городишке, озирался сейчас: как тут, что изменилось…

— Забор, — подсказал Казимир, — левее… доска отогнута!

— Ясно, — Борисяк присел, пропихнул себя в щель изгороди.

Высыпали звезды — чистые. Вот и свист — издалека.

— Салют от Ивасюты, — прислушался Казимир. — Ключ где?

Борисяк порыскал в кармане, достал ключ-американку:

— Здесь… Ну, все поняли? Тогда я пошел…

Было жутковато: хоть крестись. Один так и сделал: ничего, люди есть люди, они не железные — сейчас пальба начнется…

— Стой! — задержал Борисяка машинист.

— Чего стой?

— Я говорю — стой… слушай!

Звонко процокали от Ломтева переулка полицейские кони. Громыхали по булыгам приземистые кареты «черных воронов». Холодно блеснули шашки и шпоры. Кортеж развернулся — и прямо к крыльцу мясной лавки Ферапонта Извекова.

— Предали, — сдавленно пискнул кто-то в рукав.

Борисяк жарко дышал в землю. Ничего не понимал! В двери, куда собирались они проникнуть, теперь ломилась охрана. Жандармы расшибали филенки дверей. Хрястались в них дюжими плечами.

— Пышкин! — слышалось. — Подсунь «фомку», там лом держит…

С мясом вывернули замок, ввалились в лавку.

— Ша! — сказал Борисяк. — Это не за нами… Тихо, ребята!

И вот жандармы выволокли из лавки Извекова, стали закидывать его в карету, но мясник уперся ногами.

— Фуля ты меня садишь? — орал исступленно. — Своих берешь?

Вывели второго активуя. Руки ему назад, и так пригнули — хоть горошину носом по земле кати.

— Предали святое дело! — кричал Сенька-Классик…

Казимир насчитал семь черносотенцев. На глазах деповской дружины всех, как миленьких, покидали в «черные вороны» и увезли в управление. Боевики перевели дух, поднялись, повеселели.

— Отлично, — сказал Борисяк. — А теперь — станок, быстро! Казимир, свистни, я не умею… Пусть Ивасюта подъезжает.

Машинист свистнул. Дружина проникла в лавку, разгромленную в свалке, из подпола вытащили станок, бумагу. Погрузили в коляску, и Борисяк зашептал на ухо Ивасюте: