Валюты пустились в свободное плавание, расцвел рынок внешних заимствований (в том числе еврооблигаций), и в 1970-е годы частные капиталы свободно потекли через границы. Западные банки наперегонки бросились осваивать поток нефтедолларов, обрушившийся на арабские страны. Банки решили вкладывать арабские доллары в старую добрую Латинскую Америку. Латиноамериканские страны увеличили внешние заимствования в четыре раза – с 75 до 315 миллиардов долларов за период с 1975 по 1982 год. (Восточноевропейские страны тоже вышли на рынок внешних займов, что было явным признаком заката социализма.) В августе 1982-го Мексика объявила, что более не в силах обслуживать свой долг. Весь континент оказался на грани банкротства. Но времена, когда банкиры могли надеяться на отправку линкоров к берегам страны, не платящей по долгам, ушли безвозвратно. Теперь роль финансовых полицейских играли МВФ и Всемирный банк. Их девизом стали “условия” – без реформ не будет денег. Их любимым лекарством – программа структурных реформ. Курс лечения стран-должников – впоследствии прозванный “Вашингтонским консенсусом” – состоял из десяти пунктов, которые грели бы душу любому правительству Британской империи[69]. Первым в списке стояло требование соблюдения бюджетной дисциплины (для снижения дефицита). Налоговая база должна была быть расширена, а налоги снижены. Обменный курс и процентные ставки отдавались на откуп рынку. Границы открывались для торговли и, что особенно важно, иностранного капитала. “Горячие” деньги, бывшие почти под запретом при Бреттон-Вудской системе, вернулись к жизни.

Противники МВФ и Всемирного банка видели в этой политике продолжение классического американского империализма. Они уверяли, что деньги МВФ и Всемирного банка страны-получатели потратят на покупку американских товаров у американских компаний, причем во многих случаях это будет оружие, помогающее сохранить власть кровавых диктаторов или коррумпированных олигархов. А все тяготы структурных реформ лягут на плечи простых граждан кредитуемых стран. Стоило правителю страны “третьего мира” отступить от требований “финансовых полицейских”, как у него сразу начинались неприятности. В 1990-х, когда редкая встреча в верхах обходилась без выступлений антиглобалистов, эти аргументы стали особенно популярны. От этих обвинений легко отмахнуться, когда они написаны на транспарантах и скандируются толпой сытой западной молодежи. Но когда их повторяют бывшие чиновники финансовых детищ Бреттон-Вудса, стоит прислушаться повнимательнее.

Джон Перкинс утверждает, что в бытность главным экономистом бостонской консалтинговой компании “Чарльз Т. Мейн” он должен был добиваться, чтобы деньги МВФ и Всемирного банка, ссужаемые Панаме и Эквадору, тратились на закупку товаров, поставляемых американскими корпорациями. По его собственным словам, он и подобные ему “киллеры от экономики” были “обучены… строительству Американской империи… созданию условий, при которых все доставалось Америке, ее компаниям и ее правительству”:

В своей книге “Исповедь экономического киллера” Перкинс заявляет, что президенты Эквадора Хайме Рольдос Агилера и Панамы Омар Торрихос были убиты в 1981 году за попытку противостоять политике “союза правительства и банкиров, строивших империю”62. Но в этой истории есть странности. США не ссужали Панаме и Эквадору какие-то несусветные суммы – в 1970-х годах эти страны получили 197 миллионов долларов и 96 миллионов долларов, в сумме менее 0,4 % всей американской помощи. Более того, эти страны не были главными покупателями американских товаров. В 1990 году на их долю приходилось соответственно 0,22 % и 0,17 % американского экспорта. К тому же два президента не были столь уж значительными фигурами, чтобы их убивать. “МВФ и Всемирный банк дают кредиты странам, оказавшимся в кризисе, а не тем, которые имеют значение для американских корпораций”, – говорит все тот же Роберт Зелик.

Но обвинения в неоимпериализме продолжают звучать. По словам Джозефа Стиглица, лауреата Нобелевской премии по экономике и главы Всемирного банка с 1997 по 2000 год, МВФ в 1980-х годах не только “в идеологическом раже насаждал идею превосходства рынка”, но и придавал своей роли “явные признаки империализма”. Более того, по мнению Стиглица, “многие предложения, на которых настаивал МВФ, например преждевременная либерализация рынка капитала, приводили к нестабильности в мире… Рабочие места постоянно сокращались, потому что приток и отток спекулятивных денег, частых спутников либерализации рынка, не оставляли камня на камня от экономики”, пишет он, добавляя, что “даже в тех странах, где был отмечен рост, принес он плоды богатым и, особенно, очень богатым”63. В своем обличении МВФ и Уолл-стрит Стиглиц как будто забывает, что в 1980-х годах не только они настаивали на свободном перемещении капиталов. Путь либерализации проложила Организация экономического сотрудничества и развития, за которой (после обращения в новую веру французских социалистов Жака Делора и Мишеля Камдессю) пошла Еврокомиссия и Совет Европы. Можно утверждать, что рождению Вашингтонского консенсуса предшествовал консенсус Парижский (а тому – Боннский)64. В Лондоне правительство Маргарет Тэтчер тоже пошло по пути либерализации рынка капитала безо всякой подсказки Вашингтона. Скорее уж Рейган последовал примеру Тэтчер, а не наоборот.

Хайме Рольдос Агилера в Эквадоре…

…и Омар Торрихос в Панаме – предполагаемые жертвы “экономических киллеров”.

Елавное обвинение Стиглица в адрес МВФ состоит в том, что, по его мнению, Фонд неправильно действовал во время азиатского кризиса 1997 года. Стиглиц считает, что сочетание кредитов объемом в 95 миллиардов долларов нуждающимся странам с условиями Вашингтонского консенсуса (высокие ставки, низкий бюджетный дефицит) лишь усугубило кризис. Эту точку зрения во многом разделяет экономист и публицист Пол Кругман65. Сомнений по поводу серьезности того кризиса нет. В Индонезии, Малайзии, Южной Корее и Таиланде в 1998 году был значительный экономический спад. Но ни Стиглиц, ни Кругман не предлагают рецепта лечения этого кризиса кейнсианскими пилюлями – свободным обменным курсом и увеличением бюджетного дефицита. На обвинения Стиглица едко ответил Кеннет Рогофф, ставший главным экономистом МВФ сразу после того кризиса: