Ну, кое-что (в том числе «Демон») ходило по рукам в списках. И все. Николаю I Михаил Юрьевич был больше известен скандальным, блестяще написанным, но, мягко говоря, не проницательным, то бишь по-юношески наивно-неумным стихотворением «На смерть поэта». Наверняка царь знал (но не читал) и о запрещенной цензурой драме «Маскарад», признанной в его царствование безнравственной.

Даже В. Г. Белинский, чья профессия обязывала уметь различать уровень таланта писателя, находился в глубоких сомнениях и только после гибели поэта окончательно сказал свое слово о значении его творчества. И неудивительно — современники о созданном Лермонтовым имели весьма смутные представления. Подлинная слава пришла к Михаилу Юрьевичу, когда его уже не стало.

Император относился к литераторствующему офицеру (подчеркиваю: прежде всего и исключительно к офицеру!) весьма предвзято, можно даже сказать, с каким-то гадливым отвращением. Здесь сыграли свою роль возраст и ершистость писателя, который открыто заявлял, что намерен обличать целые поколения российской аристократии, самому же при этом от роду было немногим более 20 лег, и проявил он себя к этому времени далеко не ангелом добродетели. Это невольно вызывало отторжение, тем более у Николая I, который и без Лермонтова не знал, как привести высшие слои общества в чувства после столь длительной «европеизации», когда заимствовали из-за рубежа худшее, предпочитая не замечать лучшее[176]. А тут еще какой-то хамоватый молокосос в учителя лезет.

Впрочем, Михаил Юрьевич и был ярким представителем тех самых европеизированных кругов, скорее по возрасту, чем по состоянию души. Да и в обществе, в котором он жил, Лермонтов ухитрился сформировать о себе весьма отвратное мнение. Один из его сослуживцев, впоследствии генерал Александр Иванович Арнольди (1817–1898) вспоминал в 1888 г.: «Мы не обращали на Лермонтова никакого внимания, и никто из нас и нашего круга не считал Лермонтова настоящим поэтом, выдающимся человеком. Тогда еще немногие стихотворения Лермонтова были напечатаны и редкие нами читались… Ведь много лучших произведений Лермонтова появилось в печати уже после его смерти… Его чисто школьнические выходки, проделки многих раздражали и никому не нравились. Лермонтов был неуживчив, относился к другим пренебрежительно, любил ядовито острить и даже издеваться над товарищами и знакомыми, его не любили, его никто не понимал. Даже и теперь я представляю себе непременно двух Лермонтовых: одного — великого поэта, которого я узнал по его произведениям, а другого — ничтожного, пустого человека, каким он мне казался, дерзкого, беспокойного офицера, неприятного товарища, со стороны которого всегда нужно было ждать какой-нибудь шпильки, обидной выходки… Мы все, его товарищи офицеры, нисколько не были удивлены тем, что его убил на дуэли Мартынов, которому столько неприятностей делал и говорил Лермонтов; мы были уверены, что Лермонтова все равно кто-нибудь убил бы на дуэли: не Мартынов, так другой кто-нибудь… И вот никак я не могу в своем представлении соединить Лермонтова — забияку, молодого офицера и Лермонтова — великого поэта…»[177]

Любопытный факт: в 1835 г. было опубликовано первое его поэтическое произведение — поэма «Хаджи-Абрек», и в этом же году Михаил Юрьевич изменил написание своей фамилии Лермантов[178]. С 1835 г. поэт стал подписываться — Лермонтов. Как предполагают биографы, сделано это было в честь легендарного шотландского барда Томаса Лермонта из Эркельдуна (ок. 1220 — ок. 1290), непревзойденного поэта, певца и музыканта. Немногим более чем через год в стихотворении «На смерть поэта» Михаил Юрьевич взялся обличать иностранцев, не почитающих русские святыни. В этом весь Лермонтов.

Лучше всего поняла Михаила Юрьевича его первая любовь, выдающаяся отечественная мемуаристка Екатерина Александровна Сушкова (Хвостова) (1812–1868). В начале своих «Записок» она дала ориентир для каждого, кто хотел бы разобраться в характере великого поэта, вникнуть в корневую систему его творчества и понять причины трагической гибели поэта: «Сердце у Лермонтова было доброе, первые порывы всегда благородны, но непонятная страсть казаться хуже, чем он был, старание из всякого слова, из всякого движения извлечь сюжет для описания, а главное, необузданное стремление прослыть «героем, которого было бы трудно забыть», почти всегда заставляли его пожертвовать эффекту лучшими сторонами своего сердца»[179]. Но об этом знали лишь самые близкие, царь видел и знал то, что видел и знал любой другой сторонний человек.

Поддержал Сушкову в своих воспоминаниях и А. И. Васильчиков (1818–1881), близкий приятель поэта и секундант на роковой дуэли:

«В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном лице) было два человека: один добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой — заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых.

К этому первому разряду принадлежали в последнее время его жизни прежде всех Столыпин (Монго[180]), Глебов, бывший его товарищ по гусарскому полку, впоследствии тоже убитый на дуэли князь Александр Николаевич Долгорукий, декабрист М. А. Назимов и несколько других ближайших его товарищей. Ко второму разряду принадлежал по его понятиям весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками.

Но, кроме того, в Лермонтове была черта, которая трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как его называют восторженные его поклонники, о глубокомысленном и гениальном поэте, каким он действительно проявился в краткой и бурной своей жизни.

Он был шалун в полном ребяческом смысле слова, и день его разделялся на две половины между серьезными занятиями и чтениями, и такими шалостями, какие могут прийти в голову разве только пятнадцатилетнему школьному мальчику…»[181]