Я принялся собирать доказательства, и скоро у меня их набралось достаточно, чтобы обратиться к комиссару полиции. Он казался мне справедливым человеком. Комиссар не попытался избавиться от меня, но внимательно выслушал и попросил предъявить доказательства, имевшиеся в моем распоряжении. Затем он лично допросил свидетелей и остался удовлетворен, хотя мы оба знали, насколько трудно в Южной Африке убедить белых присяжных осудить белого же чиновника, поступившего несправедливо по отношению к представителю цветного населения.

— Нам все же стоит попытаться, — сказал он. — Мы не должны позволять преступникам оставаться безнаказанными только из опасения, что присяжные оправдают их. Нужно арестовать их, а потом, уверяю вас, я сделаю все от меня зависящее.

Я не нуждался в его заверениях. Я подозревал многих чиновников, но, поскольку я не располагал неопровержимыми доказательствами вины каждого из них, ордера на арест были предъявлены только двоим. В их виновности я нисколько не сомневался.

Мои действия все же не получилось сохранить в тайне. Многие знали, что я хожу к комиссару полиции практически ежедневно, а два чиновника, которых предполагалось вскоре арестовать, прибегли к услугам шпионов, более или менее удачливых. Те дежурили у моей конторы и докладывали о каждом моем шаге. Должен отметить, однако, что репутация этих чиновников уже пострадала, а потому шпионаж им не помог. Если бы меня не поддержали некоторые индийцы и китайцы, этих людей так бы и не арестовали.

Один из них бежал, но комиссар добился экстрадиции. Чиновника арестовали и вернули в Трансвааль. Обоих судили. И хотя улики были весьма серьезными, а присяжные знали о попытке бегства одного из них, обоих объявили невиновными и оправдали.

Я был страшно разочарован. Комиссар тоже расстроился. Профессия юриста теперь вызывала у меня отвращение. Сам по себе интеллект стал казаться мне чем-то мерзким, раз его использовали, чтобы дискредитировать правосудие и оправдывать преступников.

Очевидно, что чиновники были виновны, и, несмотря на оправдательный приговор, правительство не могло больше прибегать к их услугам. Их тихо уволили, Азиатский департамент хотя бы отчасти очистился, и индийскую общину подобный исход несколько приободрил.

Этот случай укрепил мою репутацию, и у меня стало еще больше работы. Удалось сохранить значительную часть денег общины, которая прежде тратилась на взятки. Полностью искоренить порок не получилось, поскольку бесчестные чиновники продолжали вымогать средства, но отныне у честных людей появилась возможность оставаться таковыми.

Должен, однако, отметить: пусть эти чиновники и были настолько бессовестными на своей службе, лично против них я ничего не имел. Они и сами понимали это, а потому, попав в затруднительное положение, обращались ко мне и получали помощь. Так, например, однажды у них появилась возможность стать работниками муниципалитета Йоханнесбурга, но только в том случае, если я не буду возражать. Их знакомый встретился со мной, чтобы обсудить ситуацию, и я согласился не чинить им препятствия, после чего они преуспели на новом месте.

Подобный подход помог чиновникам, с которыми я сталкивался в дальнейшем, успокоиться и относиться ко мне вполне дружелюбно, хотя я часто вступал в борьбу с их департаментом и высказывался об их работе в весьма сильных выражениях. Тогда я еще не осознавал, что подобное поведение было особенностью моего характера. Позже я понял, что это неоъемлемая часть не только сатьяграхи, но и ахимсы.

Человек и его поступки — это два разных понятия. Если доброе дело заслуживает похвалы, а недоброе — порицания, человек, совершивший тот или иной поступок, всегда имеет право на уважение или жалость в зависимости от того, что именно он сделал. «Ненавидеть нужно грех, а не грешника» — эту заповедь понимают все, вот только редко осуществляют на практике. А потому яд ненависти так стремительно распространяется в нашем мире.

Ахимса является основой для поисков истины. Я каждый день убеждаюсь, что поиски будут бесполезными, если они не строятся на ахимсе. Можно сопротивляться системе и бороться с ней, но нападать на ее создателя — все равно, что нападать на самого себя. Потому что все мы одним миром мазаны, все мы дети одного Создателя, и божественная сила внутри нас безгранична. Пренебрегать любым человеческим существом означает пренебрегать заключенной в нем божественной силой, то есть причинять вред не только одному этому человеку, но и всему миру.

Разные события привели к тому, что я сблизился с людьми многих религий и из многих общин. Опыт общения с ними показал, что я всегда относился одинаково к родственникам и незнакомцам, соотечественникам и чужестранцам, белым и цветным, индусам и индийцам других вероисповедований: мусульманам, парсам, христианам или иудеям. Могу сказать, что само мое сердце не было способно относиться ко всем этим людям по-разному. И дело не в том, что я обладаю какой-то особой добродетелью. Это просто часть моего характера, я не прилагал для этого никаких усилий. А вот в случае с ахимсой (ненасилием), брахмачарьей (воздержанием), апариграхой (нестяжательством) и другими добродетелями мне действительно приходилось постараться.

Когда я практиковал в Дурбане, клерки из моей конторы часто останавливались у меня, и среди них были и индусы, и христиане, или, если мы говорим о месте их рождения, гуджаратцы и тамилы. Я всегда относился к ним так, как относился к своим родным и близким. Я обращался с ними как с членами собственной семьи, и у меня возникали ссоры с женой, если она возражала против этого. Один из клерков был христианином из семьи панчама.

Мой дом был построен по западному образцу, а потому в комнатах, разумеется, отсутствовали стоки для грязной воды. В каждой комнате имелись ночные горшки, и, чтобы не обременять слуг, мы с женой опорожняли и мыли их сами. Клерки, чувствовавшие себя как дома, естественно, самостоятельно чистили свои горшки, но тот клерк-христианин был новичком, и я счел нашим долгом убирать его спальню. Моя жена порой прекрасно справлялась с ночными горшками других наших гостей, но выносить горшок того, кто происходил из панчама, показалось ей возмутительным, и мы серьезно поругались из-за этого. Она не могла смотреть, как я выношу его горшок, не говоря уже том, чтобы делать это самой. Даже сегодня я отчетливо помню, как она упрекала меня с покрасневшими от ярости глазами, и жемчужные капельки слез скатывались вниз по ее щекам, когда она спускалась по лестнице с горшком в руке. Но я был добрым до жестокости мужем. Я считал себя ее наставником, а потому мучил из слепой любви к ней.

Меня совсем не удовлетворяло, что она просто выносит горшок. Мне хотелось, чтобы она делала это с радостью. И тогда я повысил голос:

— Не потерплю подобного вздора в своем доме!

Мои слова пронзили ее стрелой.

Она выкрикнула в ответ:

— Тогда оставь свой дом себе, а мне дай уйти!

Я совершенно забылся, и источник сочувствия полностью пересох в моей душе. Я схватил ее за руку, вытащил бедную женщину к воротам, находившимся напротив лестницы, и открыл их, намереваясь вытолкнуть ее наружу. Теперь слезы струились по ее щекам, и она воскликнула: