— Просто не верится, что она отправилась с ним. А что же с ребенком?

— Мать недавно наняла кормилицу.

— Бедный парень, — сказал Кунце.

— Кто? Ребенок?

— Нет, Дорфрихтер. Мы лишили его какой-либо моральной поддержки.

— Но ведь именно этого вы и хотели, не так ли?

Кунце не обратил внимания на эти слова.

— Если допустить, хотя это и в высшей степени маловероятно, что он невиновен, — куда же ему потом податься? Домой он уж точно не вернется. Он не из тех, кто после этого всего возвращается к жене.

— Невиновен? — повторил комиссар. В голосе слышалось сильное сомнение. — Никогда бы не подумал, что вам в голову придет нечто подобное.

— Конечно, я должен учитывать и эту вероятность. — Внезапно ему захотелось закончить разговор. — Я, в конце концов, не ясновидящий. Как, черт побери, я должен быть стопроцентно уверен, что человек виновен, если у меня толком и доказательств-то нет.

— Случай действительно очень сложный, — с готовностью согласился доктор Вайнберг, — вам в самом деле не завидую. Однако фрау Дорфрихтер, похоже, ваших сомнений не разделяет. Для нее уже все ясно, иначе бы она не отправилась с нашим другом Гольдшмидтом.

Холодное яркое февральское солнце освещало огромный стеклянный купол миланского вокзала. Марианна Дорфрихтер стояла в проходе у окна спального вагона и наблюдала за суетой на перроне. Ей казалось это похожим на огромный калейдоскоп: при каждом повороте появлялась новая картинка, хотя цветные стеклышки оставались одними и теми же. И здесь точно так же: там, напротив, мать, заливаясь слезами, машет отходящему поезду, тут семья радостно приветствует приехавшего, молодые люди обнимают друг друга, двое мальчишек играют с мячом, студент с огромным тяжелым чемоданом, отъезжающие зовут носильщика, продавцы зазывают покупателей, мальчишки — разносчики газет громким криком сообщают о сенсациях, как если бы они объявляли о наступлении Судного дня.

«Вот она какая — Италия», — подумала Марианна. Петер обещал ей показать следующим летом Венецию и Рим. Это должна была быть их первая совместная поездка. И вот она в Италии, но без Петера. Ночью, когда она просыпалась от стука колес, она все время не могла решить, не сойти ли ей с поезда. Она дала себе срок до Милана, где остановка должна быть долгой, так как спальные вагоны будут прицеплены к марсельскому поезду. И вот теперь, за минуту до отправления поезда, она все еще ничего не решила.

Когда история с Митци Хаверда попала в газеты, ее навестил доктор Гольдшмидт. Сначала Марианна не хотела его принимать, но он настаивал, и она позднее была рада, что уступила. Он был полон сочувствия, совсем не так, как мать, которая пыталась ей внушить, что Петер не сделал ничего дурного, что самые идеальные мужья нет-нет да и согрешат, что, мол, вполне нормальное дело. В то время как фрау Грубер обвиняла дочь в глупости и эгоцентричности, Пауль Гольдшмидт выказал полное понимание того, насколько она была оскорблена. Она не помнила уже, когда он впервые упомянул о Ривьере. Он постоянно повторял, что это приглашение абсолютно не связано с какими-то требованиями или условиями; она ни в коем случае не должна будет делать что-то, чего она не желает. Он богатый человек, а на что нужны деньги, если не для того, чтобы помогать друзьям? Она пережила столько ужасного; ей нужно сменить обстановку, чтобы восстановить силы, и не ради себя самой, а во благо ребенка.

Марианне было ясно, что они играют между собой в какую-то игру. Она делала умышленно вид, что не знает ни правил игры, ни чем эта игра должна закончиться.

Раздался пронзительный свисток, поезд тронулся и покинул Милан. На Марианне было надето пальто, в сумочке было достаточно денег, чтобы вернуться в Вену, но она ничего не предприняла. Как будто почувствовав важность момента, из своего купе вышел доктор Гольдшмидт. Казалось, он был удивлен, увидев ее в коридоре в пальто и шляпке.

— Я как раз собирался посмотреть, проснулись ли вы. Ну а теперь мы можем пойти позавтракать, — сказал он.

Они пошли вместе в вагон-ресторан. Марианне и раньше доводилось ездить в поездах с хорошим обслуживанием, в том числе и в вагонах-ресторанах, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что было им предложено сейчас. Путешествие с Паулем Гольдшмидтом напоминало участие в отличной театральной постановке — актеры играли на пределе своих творческих возможностей, все сцены следовали четко одна за другой, реплики были точны до последнего слова, без тени импровизации.

В Ницце их встречали на двух больших автомобилях. Вокруг суетилась куча лакеев во главе с человеком в полосатых брюках и черном камзоле, который своим величественным видом напоминал как минимум бургомистра города.

Чтобы избежать внимания этих «шакалов пера», как назвал прессу доктор Гольдшмидт, он снял у одного французского аристократа виллу в получасе езды от Ниццы. К вилле вела извилистая дорога, которая следовала всем изгибам берега моря. Доктор посоветовал Марианне не называть свое имя, и в полиции — все иностранцы должны там регистрироваться — она была записана под именем Альбины Браммер: не замужем, католичка, австрийка по национальности, рожденная в 1886 году в Бад-Гаштейне. Марианна спросила себя, существует ли эта Альбина действительно или это только плод фантазии доктора Гольдшмидта.

Поездка радовала Марианну, но долгое путешествие немного утомило ее, и она задремала. На первом указателе, который она увидела, открыв глаза, значилось Эце. Они ехали по шоссе, параллельно железной дороге, по ту сторону которой был спуск к морю. За вокзалом они остановились перед богато украшенными коваными воротами, на которых сверху было указано имя владельца «Eze les Cellets». Лакей отворил ворота, и они поехали по парку мимо двухэтажного дома и других небольших строений и остановились у бокового входа виллы с розовыми стенами, которая, как это обычно бывает на Средиземноморье, была воздвигнута на напоминающем эспланаду выступе скалы над морем.

Partir ćest un peu mourir — было одно из немногих французских выражений, которые она знала. Но это неправильно, подумала она. Уехать означало вовсе не умереть, а как бы родиться заново. Здесь все было другое и ничего не напоминало покинутую двадцать четыре часа назад ужасную квартиру Грубер. И она была уже не Марианна Дорфрихтер и даже не Альбина Браммер. Она снова была той маленькой девочкой, которая, укутанная в одеяло, смотрела на стремящийся вверх дым из труб домов напротив, в контурах которого ей рисовались силуэты королей, замков и экзотических цветов.

— Какой чудесный вид, не правда ли? — раздался за ее спиной голос Гольдшмидта. Он подошел ближе к баллюстраде и положил руку ей на плечо. — Ну не жаль было бы все это упустить?

— Ну, конечно, — кивнула она. Но волшебство было нарушено — она снова была Марианной Дорфрихтер.

Несмотря на это, ей доставило удовольствие смотреть, как горничная, довольно пожилая и выглядевшая как королева в изгнании, распаковывала вещи. Марианна спрашивала себя, что думает эта горничная о ее добропорядочных платьях и белье — произведениях фрейлейн Эльзы, которая появлялась в доме два раза в год и шила все для фрау Грубер и ее дочерей — от наволочек до бальных платьев. Примитивные фланелевые штанишки были положены в роскошный шкаф, обитый внутри шелком цвета кардинальской мантии, где им, конечно, было не место.