Я различил зарождающуюся из сгустка темноты и слабо засветившуюся обнаженную женскую фигуру, стоящую ко мне вполоборота, спиной. Пепельные тени под лопатками, изгиб позвоночника, слабые отсветы звёздной пыли на ягодицах. Ниже икр ноги терялись в темноте. Незнакомка медленно подняла правую руку и согнула её, как бы желая обнять себя за шею. Отблески нимба оконтурили профиль конической острой груди, крутую выпуклость таза, нежно засветилось бедро. Еле заметным движением головы она позвала меня за собой и не меняя позы, без движений, поплыла вместе с сияющим нимбом, удаляясь от меня. Из моего горла вырвался хрип, но покорно, также без движений, я поплыл следом.

Всё так же замедленно она повернулась ко мне лицом и раскрыла навстречу мне свои объятия.

— Я не подчиняюсь… Я — откликаюсь… — пробормотал я, опуская голову.

— Ну же… Ну! — обдало меня её взволнованное дыхание. — Меня зовут Акико… Возьми свою госпожу!.. Мы одни с тобой на этом звёздном поле… Наконец-то ты вернулся!.. Я уж потеряла всякую надежду…

— О моя госпожа!..

— Помолчи, пока не время… Ты вспомнишь всё-всё, что с тобой произошло, приближается этот час… Вглядись: вот — зеркало, вот — свеча… По крыше и вечнозелёным листьям бамбука шелестят струи дождя… Какая у тебя гладкая кожа… Совсем как женская… Ты взял её от своей матери? Ты знаешь, что в тебе тоже течет кровь?

— Я не помню… Что это — кровь? Покажи мне, Акико…

— Я уколю твой палец, это не больно… Вот она, Борис, твоя кровь… Такая же, как у меня — это моя…

— Я вспомнил, что такое кровь, Акико…

— Я вылечу тебя теплом моего сердца… Моим теплом… О-о-о, только теперь я знаю, как надо лечить твою болезнь!.. Живым теплом, огнём моей любви! Ты знаешь, что это была за болезнь? Ты ничего пока не знаешь, тебя всему надо заново учить… — Она негромко рассмеялась, очень странно засмеялась, как будто застонала. — Что человек творит с человеком в наше время… А женщина — всегда врачевательница, всегда мать, и взрослая женщина и даже девочка, мы так устроены… Ты понимаешь, о чём я говорю?

— Когда ты что-то называешь, я постепенно вспоминаю это… — признался я. — Но почему, скажи, Акико, я сейчас вижу твоё лицо с закрытыми глазами возле моих глаз, вижу, как ты приоткрываешь глаза на меня, смотришь короткий миг, спрашиваешь непонятно кого: «Что это было?» Снова закрываешь глаза, и я не успеваю тебе ответить… Ищешь меня, мою руку… Это — что?

— Это — мои губы, Борис… Это — моя грудь… Какой ты меня видел… три дня назад? Помнишь?

— Маленькой… Злющей… Встревоженной… Колючей и непонятной. Если я правильно это помню…

Акико рассмеялась:

— Я внушила тебе это сейчас! Ты правильно научился понимать меня, и это — главное, чего я от тебя столько времени добивалась! «Что это было?» Так я тебя спрашивала? Это было с нами несколько минут назад, ты помнишь?.. И ещё будет… Я тоже не всегда владею собой, милый… С тобой это — особенное… Ты ещё не знаешь, что у меня нет детей… Ты, ты — сын мой и возлюбленный мой!.. Потому что я люблю тебя и создаю тебя от моей любви. Ты веришь мне?

— Хочу верить…

— Я полюбила, Борис… Я люблю тебя и всё, что только в моих силах… Я соединила мою кровь с твоей… Это — древний обряд: если мы и расстанемся здесь, всё равно соединимся потом в других мирах… Это — настоящее чудо!.. Сейчас ты учишься воспринимать себя, но пока только через меня, через мои органы чувств, через мои чувства. Ты ещё помнишь, что было с тобой несколько минут назад? Недавно?

— Да. Я теперь тебе верю.

— Ой, как ты торопишься! — Акико снова рассмеялась. Рассмеялась весело. — Я правильно говорю с тобой по-русски?

— Да. Я только не привык ещё к твоему гортанному «эль».

— Ты понимаешь уже всё, что я тебе внушаю, о чём я с тобой говорю, — зашептала сбивчиво Акико, прижимаясь щекой к моей щеке и обнимая меня. — Ты в последовательном, верном порядке запоминаешь то, что с тобой было… несколько минут назад. Так и будет… «Что это было?» Милый… Обними меня крепче, любимый!.. Ложись рядом и слушай. Теперь, какое это прекрасное слово «теперь», ты всё поймешь. Как ты дорого мне достался! Так ведь уже бегут, накапливаются минуточки новой твоей жизни, и ты их все, все до одной, будешь теперь помнить! Это твои минуточки, Борис, и с тобой вместе — мои…

С самого начала, Борис, твоё восприятие всего, что я пыталась сделать, было затруднено не только травмой сознания, но и сложностями, связанными с различиями наших с тобой мировоззрений. По-видимому, я недостаточно это учитывала.

Я пока весьма немногому выучилась от тебя, что и неудивительно, поскольку ты жил в образе другого человека, почти полностью утратив себя.

О своей личной жизни ты судил довольно здраво, но вполне отвлечённо и равнодушно, как о жизни другого, чужого человека. Ты стал сам себе чужим. Погоди, ни о чём пока не спрашивай, всё равно с чего-то да необходимо начинать, а всего трудней самое начало. От него всё дальнейшее складывается. И из него…

Я пришла к убеждению, что, вероятно, проще выучить тебя новому глубокому восприятию мира через моё понимание, — а через чьё же ещё, — чем вернуть тебе утраченное, которое для меня навсегда останется неизвестным, поскольку я жила своей жизнью, а ты проживал непростую свою.

Тем более, что твоё прежнее сознание не пробуждалось и не возвращалось. Оно подавлялось личиной, которую ты во спасение на себя надел, и она приросла к тебе, правда, с некоторыми изъянами.

Я сверила полумифическую личину с биографией реального лица, насколько смогла документально обеспечить подтверждение фактов твоей жизни. Проанализировала путаницу с помощью компьютера, и расхождения подсказали мне, в чём я могу найти опору.

Взвесив всё, я взялась тебя, Борис, лечить.

Основания были следующие, назову важнейшие.

В своё время и мне, дорогой Борис, пришлось переступить через себя и явиться миру в существенно новом качестве.

Я убедилась, что вернулась «белой вороной», и мир перестал меня понимать. О таком глубочайшем потрясении — «крушении шифра бытия», когда человеку, устоявшему после потрясения на ногах, начинает открываться глубоко интимный мир его подлинных переживаний и его личного восприятия Бога — и говорит Карл Ясперс…

Человек попадает в так называемое пограничное состояние, о котором даже подумать не мог, когда всё у него было в порядке. Я