остальном мире не оставалось в то время ни одного культурного, думающего и чувствующего человека, мировая культура, располагая духовными ценностями одной только Японии, и не заметила бы недостатка и не ощутила бы нужды ни в чём.

Неторопливо мы вышли на смотровую площадку, неподалёку от которой любовались в первый день сакурой. С возвышения нам широко открылась панорама горных цепей. Высоко в небе парили облака, переваливающие в воздушных слоях через горные вершины, и отображали своими ежеминутными превращениями сложности земного рельефа. Акико умолкла, оглядываясь по сторонам.

— Тебе не напоминают эти горы твою Сибирь? — неожиданно для нас обоих спросила Акико. — Или детство? Где, на Урале?

Я вздрогнул. О пологих склонах лесистых уральских увалов, тонущих в тёплой весенней дымке, я только что и подумал. «Только синь сосёт глаза», — об этом лучше всех сказал Есенин. Мне пришлось познакомиться с ним после очередного возвращения на Урал в далёкой юности. Но когда уже здесь я читал его стихи, всякий раз вспоминал ту пору весеннего умиротворяющего предвечерья, когда после целого дня, отведённого множествам наиважнейших разговоров, непроизвольно возникающих после первой совместной ночи, вместе с Акико мы вглядывались в многосложные, удаляющиеся от стремящихся за ними глаз, синие и голубые горы Хоккайдо.

Но я отвлёкся. Я ведь хотел припомнить и звучавшую во мне тогда музыку. И вспомнил, что внутренних мелодий всё утро и весь первый день слышал много. Музыкальное житие…

— И ещё ты подумал о том, что когда человеку плохо, все должны обязательно прийти к нему на помощь, верно? В этой идеологии ты был воспитан. Я только не поняла, свыкся ли ты с обычаем, что это положение морали часто декларируется, но на деле немногие ему следуют. Или тебе снова ещё предстоит свыкнуться с этим. Никакой мистики, Борис: все твои мысли, всё твоё отчаяние — они так и отражаются на твоём лице, — негромко говорила Акико, опережая моё недовольство тем, что она вновь прочитывает творящееся в моей душе.

Я молчал, любуясь горами.

— Однако же твоему складу характера, — тоном убеждения продолжала она, — должна быть ближе, например, корейская философия чучхе, если ты был с нею знаком, — согласно которой каждый должен делать ставку и опираться прежде всего на свои собственные силы… Из чучхе я лично почерпнула кое-что для укрепления моей психологической выносливости. Хорошо, тебе будет преподавать эту идеологию давний мой приятель — философ, художник и атлет — кореец Чу Де Гын.

Завтра здесь появится и ошё Саи-туу. У меня, мой милый, завтра обычный рабочий день. Консультации больных, зарабатывание денег, научная работа, работа над собой. И ты. Я ведь отсюда, от тебя, не уеду, вся моя работа здесь будет строиться через компьютерную сеть. И отсюда, с Хоккайдо, я могу общаться со всем деловым миром. Но главной моей заботой остаёшься ты. А сегодня у меня ещё выходной день. Итак, горы?

— Горы и леса действительно тронули меня, — признался я.

— Леса здесь очень красивы, — согласилась Акико. — Я участвую в финансировании мероприятий по сохранению лесов здесь, на Хоккайдо… Особенно я люблю кедр… Мы сажаем, как это?.. Кед-ров-ники. Да, верно? Трудное слово. А в Токио, где я также периодами живу, по специальной программе всего за два десятилетия вновь удвоена площадь зелёных зон, — продолжала она. — Стеклянный и бетонный Токио ещё больше зазеленел… А раньше зелень сохранялась только вокруг императорского дворца и в немногих парках возле храмов. Мы обязательно там, в Токио, побываем. Ты веришь в это?

— Я плохо пока понимаю, что со мной творится, — признался я. — Знаю о Токио — интуитивно, знаю о его главной улице — Гиндзе, — откуда? Во мне уже не возникает внутреннего возражения, Акико, когда ты называешь меня Борисом. Я разговариваю с тобой по-русски и по-английски. Хочу, очень хочу тебе верить и знать тебя, и ты всё больше, всё сильнее мне нравишься. Я рад, что увидел в тебе женщину… Но — откуда ты в моей жизни? Этого я не знаю. Не знаю, откуда я сам. Откуда я здесь взялся? Не двадцатый сейчас, а двадцать первый век? От какой болезни ты меня лечишь? Почему нам надо быть вместе — какой смысл ты в это вкладываешь? Этого я тоже не знаю. Откуда я сам? Откуда я здесь взялся? Что со мной произошло? Кто — я?! Что будет со мной дальше?! Кто — ты?! Почему ты прочитываешь мои тайные мысли?! Кто — ты?! Что и почему ты собираешься дать мне для тела, для сердца, для души?! Для моего разума?! Что от меня ты хочешь потребовать взамен?!

— Для тела. Для сердца. Для души. Для разума, — привычно негромко и успокаивающе повторила Акико. — Четыре главных человеческих потребности ты назвал. Ты прав. Я называла тебе только три. — Она с нежностью взглянула на меня и улыбнулась. — Для начала дадим всё необходимое телу. Умилостивим страдающую душу. Затем обеспечим здоровой пищей разум, чтобы он смог посвятить себя не пустопорожнему саморазъеданию, а высоким помыслам. А сердцу надо о ком-то заботиться, верно? Даруя свою доброту, отдавая любовь, и сердце успокоится. Наверное, это главнейшее из необходимого человеку, чтобы он почувствовал себя не зряшным на этом свете… А отец Николай с Аляски, судя по твоим «воспоминаниям», считал, что…

— Может быть, его никогда не было на свете, достопочтенного отца Николая с Аляски… — перебил я. — Может, он и плод моего нездорового воображения… Я ведь понимаю уже: ты вновь хочешь убедить меня, что воспоминания о священнике с Аляски не относятся к личности Бориса Густова. Допустим. Но ты ведь не знаешь, чьи я присвоил впечатления! Допустим, что и меня тоже нет сейчас рядом с тобой. Вот, я — есть, и меня здесь нет! И «никакой мистики»! — Последние слова я произнёс, иронически воспроизводя интонации госпожи Одо.

Акико оперлась о мою руку:

— Пройдёмся еще по саду. Это настолько тонко… Чьи впечатления питают личность — твою, мою… Важно, что они теперь питают, а личность впитывает. Так корни забирают воду из почвы, а дождь ли воду пролил или садовник из шланга… Не надо злиться. В саду хорошо дышится. И легче рассказать и выслушать то, что трудно произнести в состоянии покоя. Без движения. Тебе, Борис, придётся выучиться сдерживать своё удивление. Ты помнишь? Так предписывается мияби.

Твои вопросы, Борис, для меня долгожданны. Они доказывают, что лечение уже даёт удовлетворительные результаты. Безразличие к себе кончилось. Любопытство, интерес — двигатели сознания. Так?

Не спрашивай пока меня, откуда ты здесь взялся, на эту тему налагаю табу, она пока для