Поэтому вместо слов любви я выкатываю очередную претензию. В устах трупа со смерзшимся носом претензии – самое то.

– Лестницу ты все-таки зря прикрыл.

– Какую лестницу?

И моргает так невинно, как будто и правда не понимает, о чем речь.

– Которая во дворе на Бокшто.

– Где Тонино кафе?

– Вот именно.

– Ну слушай. После того, как ты про это кафе всем растре…

– Я?!

– Ну ладно, мы. Но все равно. Никак нельзя было ее оставить. Некоторые вещи не выдерживают пристального внимания.

На самом деле, я это и без него знаю. Но лестницу мне жалко. Практически до слез. И мост.

– И мост, – говорю я вслух.

Он, слава богу, не ломает комедию. Не переспрашивает, какой именно мост. Знает кошка, чье сало съела.

Он сочувственно кладет мне на плечо тень от фонарного столба. Эта тень у него сейчас вместо руки.

– Ничего не поделаешь. Так бывает. Если бы я не сообразил затеять там стройку… Нет, слушай, даже думать не хочу, что бы там началось.

И, помолчав, вздыхает:

– На самом деле мне тоже его не хватает. Ничего, придумаем что-нибудь еще.

– Придумаем, – киваю я. – Не вопрос. Пошли?

– Куда?

– Ну как – куда. Проводишь меня к машине. Не могу же я идти через весь город в отсутствии самого города. Ну, то есть, на самом деле, могу. Но не хочу. Без тебя никакого смысла.

– Без меня никакого смысла, – радостно соглашается он.

И с удовольствием повторяет потом всю дорогу: «Без меня никакого смысла!» А прохожие думают, это звонят колокола. Впрочем, они действительно звонят. Чего ж не звонить в такой вечер. В такую ночь. В такую нашу смешную жизнь.

А

Аддамсы навсегда

На столе россыпью лежат упаковки с отрезанными пальцами (из магазина Tiger, если что). Входит, скажем так, свидетель. Изумленно разглядывает натюрморт. Адресует мне вопросительный взгляд.

Я /умильно улыбаясь/:

– Это подарки детям!

Андриамбахуака середины острова

Днем на улице примерно +29, очень пасмурно и так влажно, что воздух при ходьбе невольно начинаешь разводить руками в стороны, как мокрые занавески, чтобы не мешал. Сегодня до меня вдруг дошло, на что это похоже. Павильон Масоала в Цюрихском зоопарке, где воспроизведен кусочек Мадагаскара! Там было точно так же серо, тепло и влажно, порхали и бегали мадагаскарские птицы удивительного дизайна, а где-нибудь в зарослях чего-нибудь особо экзотического наверняка прятался андриамбахуака середины острова. Туристам не показывался, и правильно, не царское это дело. Но я-то знаю, что он всегда там.

Андриамбахуака в мальгашском фольклоре – герой. Не обязательно культурный. Просто герой. Может быть правителем, но может и не быть. Любой, с кем происходит что-нибудь интересное, – андриамбахуака! Когда андриамбахуака – правитель, непременно выясняется, что бывает андриамбахуака севера, андриамбахуака юга, андриамбахуака запада, андриамбахуака востока и андриамбахуака середины острова, он всегда самый крутой. Думаю, это потому, что у него нет выхода к морю и он очень зол.

Так вот, у нас тут теперь Мадагаскар, поэтому цветущие флоксы я официально объявляю тропической зеленью, а поспевшую как раз алычу – тропическим фруктом. Я этот тропический фрукт постоянно ем, подбирая с травы, вместе с тропическими же микробами, что мне от них сделается. Подумаешь – микробы! Я их, несомненно, победю, я – андриамбахуака середины нашего острова, умеренно культурный герой, самый крутой, потому что у меня нет выхода к морю, и в связи с этим я постоянно пребываю в ярости, одновременно погибая от любви ко всему живому (живому, повторяю, только живому, это важно), особенно по ночам, когда в наших тропических зарослях истошно вопят цикады, а с севера, юга, востока и запада не менее истошно пахнет морем, цветущими флоксами и сырой от недавнего дождя землей.

Апажопе?

Не люблю рассуждать о каких бы то ни было поступках в терминах «греха», но если и есть на свете страшный смертный (самоубийственный, в первую очередь) грех, то это послушание. Зло/т.е. все, что способствует примату материи над духом – вот вам и определение, живите теперь с ним/ рождается по разным причинам, но размножается всегда послушанием. Только им.

Ясно, что послушание не следует путать с добровольным согласием соблюдать те или иные правила. Ну, то есть мне ясно, а кому нет – ничем не могу помочь. Зато могу подсказать, как отличить одно от другого. В основе послушания всегда страх; часто он кажется корыстью, но корысть и есть страх – нормальный страх животного остаться без корма.

Апостолы

Друг А. вернулся из Афин, куда ездил готовить выставку. Рассказывает:

– Представляешь, моего куратора зовут Апостол. И поэтому все мои разговоры с другими участниками и звонки домой начинались с фразы: «Апостол сказал…»

– И что тебе говорил Апостол?

– Обычно ничего особенного не говорил. Молчал и доброжелательно улыбался. Оживлялся только когда я предлагал пойти купить вина.

– Слушай, ну все правильно. Настоящие апостолы такие и были. Молчали, улыбались и оживлялись, когда Иисус предлагал купить вина. Он часто небось вино покупал, вот апостолы и держались поближе. Так и влипли в историю. Пьющая молодежь часто так влипает!

Атеизм

На самом деле т.н. «атеизм» не имеет никакого отношения к убеждениям и воззрениям (которые, в норме еще и меняются сколько-то раз за жизнь). «Атеизм» – это просто способность вообразить/допустить конечность духа (и сознания, как его части). И согласие это принять.

Неспособность допустить такое безобразие выводит носителя из рядов атеистов, как бы он сам на эту тему ни рассуждал. Наше мнение по каким бы то ни было вопросам и так-то имеет исчезающе малое значение, а уж в этом вопросе – абсолютный ноль.

(Вообразить/допустить и при этом не принять – отдельная интересная штука, провоцирующая яростное жизнелюбие, безумие, склонность к суициду или философским штудиям, у кого на что ляжет и как пойдет. Мой, кстати, вариант, я вообще что угодно могу допустить и вообразить в подробностях, но соглашаюсь крайне мало с чем. Еще чего – соглашаться.)

Б

Белое пальто

– Ходи осторожно, там очень скользко. И слякоть.